Зарубежный детектив
Шрифт:
Обычно, возвращаясь с расследования, сотрудники пребывали в хорошем настроении, вызванном разрядкой нервного напряжения. Теперь же они ехали молча. У Харьюнпя было неприятное чувство, что его провели за нос. Ему стыдно было за свой напрасный страх. Стыдно и за суету, за спешку и излишний шум при отправлении. Стыдно и неловко, и он злился на себя, вспоминая, как они мчались через весь город под рев сирены. Харьюнпя избегал смотреть в глаза Турману. Он не мог знать, что настроение Турмана мало чем отличалось от его собственного. Турман попытался первым поставить точки над «и», но и то лишь в начале автострады.
— Ну и взрывчик был. Ха! Сведений о человеческих жертвах нет, — начал он.
Харьюнпя по интонации попытался
— Да-а-а. Ну и ну... — протянул он.
— Однако одна жертва все же могла быть — тот мужик. Он меня здорово взбесил. Пришел советовать, что фотографировать, ну и зануда, — продолжал Турман, и Харьюнпя счел возможным согласиться с ним.
— Да, он и мне осточертел. Он, дьявол, и сам не понимал, что делает. Меня так и подмывало дать ему пинка, когда он метался и показывал: вон там и вон там еще макароны...
Они посидели с минуту молча, как бы прощупывая друг друга.
— Немножко лишнего сыграли на трубе...
— Да... но откуда мы тогда могли знать. Ложная тревога бывает даже у пожарных.
— Что и говорить. Уж лучше ехать открыто, с шиком — при сирене и огнях, чем втемную плестись вместе с остальными.
Турман был прав. Полиция пользовалась сигналами тревоги гораздо реже, чем того требовала необходимость. К сирене и световым сигналам относились стыдливо. Считалось, что включать их — мальчишечья суета, и поэтому даже в спешных случаях шли с погашенными огнями. Большинство аварий с полицейскими машинами происходило именно потому, что они лишь частично пользовались системой тревоги — включали малозаметную сигнальную лампу на крыше. Отсюда понятно, почему Турман и Харьюнпя так досадовали на себя.
Турман отогнал «вольво» в гараж, Харьюнпя не стал помогать ему. Он спешил войти в помещение.
ГЛАВА 6
Просмотрев вечерние сообщения, Харьюнпя пошел в свой отдел и присел к столу. Он прочел составленные им отчеты и с удовлетворением отметил, что в них не было ни одной ошибки. Расследование взрыва он оставил на конец. Придерживая рапорт кончиками пальцев, он трижды просмотрел его и, вспоминая это дело, почувствовал еще раз стыд. Хуско и дежурному комиссару он доложил о происшествии поверхностно и с облегчением вздохнул, когда ни тот, ни другой не стали расспрашивать о подробностях. Турман тоже помалкивал. Он не стал вопреки обыкновению рассказывать о головоломном маршруте, мгновенных разворотах и панике, которую он посеял среди водителей.
Вечер для Насилия был тихим. Харьюнпя выезжал всего на три вызова, но ни один из них не повлек за собой расследования. Харьюнпя решил посидеть еще некоторое время, а затем пойти прилечь. Обычно во время дежурства он дожидался закрытия ресторанов и, если ничего не случалось, отправлялся прикорнуть до шести-семи часов утра, когда, как правило, происходило два-три происшествия. Люди просыпаются обычно около шести, и заботливая жена, расталкивая супруга, вдруг ощущает отяжелевшее, неподатливое, холодное плечо. Испуганно проведя рукой по лицу мужа, она понимает, что смертельный холод уже сковал его. В другом случае взрослый сын находит мать во фланелевой пижаме уже закоченевшей на полу кухни или замечает торчащую из дверного проема ванной неподвижную ногу или руку, означающую начало долгих лет тоски и одиночества.
Харьюнпя выпустил рапорт из рук, только когда почувствовал, что бумага прилипла к его вспотевшим пальцам. Он встал и пошел вымыть руки. В ночные дежурства его особенно одолевала потребность тщательно мыть руки с мылом.
Что-то тревожило Харьюнпя. Он не видел никакой тому причины, лишь предчувствовал приближение чего-то угрожающего и, выглянув на улицу, заключил, что виной всему — густой туман, который обволок молочной пеленой собор Туомиокиркко.
Харьюнпя внезапно поднялся и без всякой цели сделал несколько шагов. Ожидание становилось невыносимым хотя бы из-за неизвестности этого ожидания, а ждал он, собственно, чтобы ожидание продолжилось до утра, а с ним и окончание ожидания. Но иногда в нем пробуждалось и противоположное желание — да свершись же хоть что-нибудь и положи конец этому кажущемуся, обманчивому безделью. Сумятица в мыслях и заставила Харьюнпя встать. Он не в состоянии был ни смотреть телевизор, ни сосредоточиться на чтении, он мог лишь ждать и изводить себя, гадая, что в данную минуту происходит где-то там.
Детективная литература и полицейские фильмы уже не интересовали Харьюнпя. Он не ощущал неприязни к ним, но и не питал интереса. Ему случалось иногда смотреть телевизионные фильмы на полицейские сюжеты, но ничего общего с его работой они не имели. И все-таки его интриговало, когда Коломбо, или Кэннон, или какой-нибудь другой полицейский герой выковыривал складным ножом из ствола дерева застрявшую там пулю или обертывал орудие убийства носовым платком, чтобы не оставить отпечатков пальцев. Поступая в полицию, Харьюнпя жил в воображаемом мире, созданном прочитанными книгами и фильмами, а реальная действительность оказалась иной, это он понял в течение первой же недели. Работа его состояла в основном из расследования дел с разных сторон, а также из вечного ожидания, предвосхищения событий, пребывания в малоприятной рабочей комнате и бесконечного заполнения бумаг и анкет.
Тем временем остальные подразделения работали вовсю. Стрекотали пишущие машинки, люди входили и выходили. Кто-то прокручивал магнитофон, только что изъятый у преступника, кто-то складывал в пластмассовый мешок вещи задержанного. Харьюнпя передвигал бумажки на столе, стремясь показать, что и он занят. Однако терпения на это у него хватило лишь на несколько минут. Вскоре он обнаружил, что сидит, опершись щекой на руку, и смотрит на фотографии, висящие под стенными часами. Их было три, все в темно-коричневых деревянных рамках, и если присмотреться, то было ясно, что это увеличенные служебные фотографии. В нижней части каждой стояли имя и фамилия, затем — маленький крестик и дата. Это были фотографии работников уголовной полиции Хельсинки, погибших при исполнении служебных обязанностей. Со дня смерти последнего прошло уже около двух десятков лет, и, по мнению Харьюнпя, подкрепленному статистикой, фотографии четвертого уже давным-давно следовало занять свое место. Харьюнпя вдруг представил на месте четвертой фотографии свою. Она хорошо бы вписалась здесь, ибо на служебной фотографии у него было такое же хмурое выражение лица, как и у остальных. Вот только рамка, пожалуй, будет другая, ибо дерева такого оттенка теперь уже не достать.
Харьюнпя уже раскаивался, что дал волю воображению: теперь, бросая взгляд на стену, он видел и себя в числе погибших. Энергично помассировав затекший затылок, он вышел из служебного кабинета. В проходной остался один-единственный посетитель — бородатый босяк с расквашенным носом, который, очевидно, ждал сотрудников отдела по ограблениям. Хотя окно наружу было открыто, в комнате все же чувствовался крепкий запах табачного дыма. Со двора доносился стук: кто-то колотил в дверь камеры.
Харьюнпя сел на скамейку позади Хуско. В дежурной комнате, где принимали сообщения о происшествиях, также царила спешка, но такого гама, как в служебных помещениях, здесь не было.