Зарубежный детектив
Шрифт:
— Отпечатки пальцев имеются также на оконной ручке и внутри, на оконном стекле, — пояснил Рёпке, и Кеттерле добавил:
— За день до этого Кадулейт разрыхлил почву в саду граблями.
Теперь они двигались по следу от дома к морю. На экране неожиданно появился однообразный и пугающе пустынный пейзаж, топкое песчаное мелководье, и над ним свинцовое небо. Снимки сменяли один другой, и Рёпке пояснял:
— След просматривается на расстоянии восемьсот двенадцать метров с четвертью. Он состоит из тысячи семисот четырнадцати отпечатков. Чтобы дойти до конца, я имею в виду до конца следа, фрау Робертс потребовалось — и это довольно точно — четырнадцать или пятнадцать минут. В общем-то, не вызывает сомнения и то, что отпечатки
Аппарат щелкнул снова, и вдруг экран стал похож на шкуру леопарда.
— Инфракрасная съемка на том месте, где кончается след, — объяснил Рёпке и встал с указкой в руке рядом с экраном.
— Здесь внизу на снимке проходит видимый след. Вы видите его контур, точно как в натуре. Вот последний отпечаток.
Кеттерле наклонился вперед и слегка прищурил глаза.
— А?.. — спросил он.
— А пятна — это уплотнение частиц песка от шагов всех, кто проходил здесь перед последним штормом или последним приливом. Не представляется возможным выявить продолжение следа от последнего отпечатка в каком-либо определенном направлении. Вот это пятно можно было бы отнести к искомому следу, и это тоже, — указка передвинулась дальше, — но следующий отпечаток показывает, что человек шел назад. Значит, линия следа не продолжается, она здесь заканчивается. Съемка с высоты двенадцати-пятнадцати метров, возможно, слегка оттенила бы важные детали и помогла бы выявить определенное направление. Но и здесь мы существенно не продвинулись бы, поскольку все равно не смогли бы снимать следы фрагмент за фрагментом бог знает до каких пор, а тот, кто стер след, начиная с этого места, испортил и собаке чутье. Факт налицо. Либо это была она сама, либо кто-нибудь еще. Мне, во всяком случае, кажется, что это была она сама, так как если бы кто-нибудь нес или тащил тело, могу поклясться, мы бы увидели сильное давление на песок на снимке.
Комиссар Рёпке закрыл свою папку и выключил аппарат.
— Но тогда нельзя полностью исключить и того, что она сама в семь часов девять минут приняла адресованную ей телеграмму, так ведь? — обратился Зибек к комиссару. — Что удалось установить в этой связи?
— Фрау ван Хенгелер, когда я разговаривал с ней по телефону, была настолько потрясена, что несколько секунд вообще ничего не могла сказать, а затем попросила прислать все-таки в «Клифтон» полицейского. Она совершенно обезумела и успокоилась лишь, когда я сказал, что полковник в любом случае обеспечит им надежную защиту. Девушка заявила, что не верит ни одному моему слову. Она в то время чистила обувь в подвале и вообще ничего не заметила. Кадулейт работал в саду, а Вилли еще спала. Полковник спросил, не разыгрываю ли я его, заметив, что дело достаточно серьезное. Он поверил мне с трудом и в итоге не сумел найти никакого объяснения. Я попросил сотрудницу телеграфа им позвонить. Сначала к телефону подошла фрау ван Хенгелер, и я велел телеграфистке позвать к телефону Хайде. Таким образом, она услышала голоса обеих женщин из «Клифтона», но не смогла установить идентичность ни одного из них с тем голосом, что отвечал ей утром, ведь было произнесено всего три слова: «Да, у телефона». Таким образом, мы имеем две возможности: либо Робертс действительно в семь часов девять минут находилась у телефона, либо разговор вела одна из тех женщин. И если какая-то из них хочет, именно хочет, ввести нас в заблуждение по неизвестной пока причине, то мы никогда не узнаем, кто сегодня утром действительно произнес в трубку эти три слова: «Да, у телефона». Добавлю еще, что ни одна из женщин не ответила телеграфистке теми же словами. Вилли сказала: «Говорит Виллемина ван Хенгелер, пожалуйста, кто у телефона?», а Хайде спросила просто: «Кто это?»
— В конце концов, приходится учитывать и то, — заметил Хорншу, — что у всех обитателей «Клифтона» было достаточно времени и возможностей уничтожить любые следы, если б кто-то из них и в
Рёпке включил свет.
— Господа, мы теряемся в предположениях, — сказал Зибек. — Пока что не случилось ничего, кроме исчезновения женщины. При загадочных обстоятельствах, тут уж ничего не поделаешь. А теперь необходимо выяснить, кто дал телеграмму с этим «не выйдет». Робертс уже знает об этой истории?
— Трудно сказать, — пожал плечами Кеттерле. — Родственников извещает местная полиция. В данном случае я ничего не имел против. Меня не привлекают сильные ощущения.
Зибек как раз собирался уйти. Он нервно стряхнул пепел с сигареты.
— Конечно, Ганновер с удовольствием навесит нам это дело, тем более что мы его уже начали. Сами понимаете. Они скажут, что мы уже познакомились с обстоятельствами, лучше знаем местность и так далее. И если вы собираетесь работать над ним и дальше...
Никто из криминалистов и не подозревал в ту минуту, что вопрос, кому вести дело, разрешится в ближайшее время сам собой.
— Я — человек любопытный, — пробурчал Кеттерле.
— Вам интересно, кто третье лицо? — спросил Зибек.
— Нет, — ответил Кеттерле, — интересно, почему все-таки она стерла косметику. Если вы ничего не имеете против, завтра утром я отправлюсь к Робертсу и задам ему парочку вопросов.
Как и каждое утро, сквозь сон она услышала голоса детей. Они что-то там вырезали или раскрашивали. Значит, было уже около семи. Раньше дети не просыпались.
Она нащупала выключатель. В тот же момент до нее донеслось жужжание электробритвы из ванной.
— Поставь чайник, пожалуйста.
Из ванной послышалось ворчание, потом жужжание бритвы прекратилось, и Ханс-Пауль прошаркал в кухню. Звякнула посуда, полилась вода из крана, затем на медленно раскаляющейся конфорке плиты зашипели капли.
И хотя вчера вечером она убрала всю квартиру, сегодня утром снова был кавардак, и вечером будет кавардак, он будет и завтра, и послезавтра, и через два месяца, и через три года. За год она успевала вымыть столько посуды, что, если поставить тарелки друг на друга, они превысили бы Эйфелеву башню, а общую длину сигарет, которые она при этом выкурила, ей вообще представить было страшно. И вот так проходила жизнь.
Да ты просто неряха, думала она, когда с омерзением откидывала каждый день одеяло, чтобы снова вступить в однообразную и нескончаемую будничную суету — и все это ради того, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Ханс-Пауль терпеть не мог, когда она входила в ванную, если он там мылся или брился. Но тогда кому-то из них следовало раньше вставать, или же он сам должен был готовить завтрак. И поскольку ни то, ни другое его не устраивало, приходилось терпеть ее присутствие в тесной ванной комнате.
С тщательностью автомата Ханс-Пауль выбривал места, призванные оттенять овальную черную бороду, на лице его появлялись всевозможные гримасы, когда он подбривал усы. Собственно, так выглядели в момент бритья все мужчины, носившие бороду, но когда это наблюдаешь по утрам ежедневно, месяц за месяцем, год за годом, в конце концов становится противно, и самое ужасное, что и муж становится противным тоже.
Он с явным неудовольствием посторонился, когда она склонилась над раковиной и открыла воду.
Как и каждое утро, в ванной вдруг появились дети, и, как каждое утро, Зигрид пришлось внушать себе, что она не имеет права быть несправедливой ж детям только потому, что домашнее хозяйство отравляет ей жизнь.
— Одевайтесь, — сказала она. — Регина, накрывай на стол, не забудь соль и ложечки для яиц, моя хорошая.
Потом она прошла на кухню и убавила огонь конфорки, на которой грелся чайник. Когда чайник кипел, приходилось каждые полчаса протирать запотевшие стекла. Злость закипела в ней на обратном пути в ванную.