Заря приходит из небесных глубин
Шрифт:
Рене Дрюон терпеть не мог излияний чувств и слащавой сентиментальности. Его письма к моей матери были редкими и краткими. Я из уважения сохранил несколько, относящихся к началу их связи. Они нежны, но без вздора. Написаны мужчиной, который любит с достоинством.
Вскоре, не покидая свою гостиницу на улице Эшель, он нанял на имя моей матери временное жилье в XV округе, но не потому, что этот район нравился ему больше, а чтобы она была ближе ко мне — я ведь по-прежнему обитал у бабушки.
Нижний этаж выходил на спокойную улицу, правда, порой там проезжали запряженные лошадьми грузовые подводы, еще многочисленные в ту эпоху.
Однажды, когда по мостовой грузно рысила пара першеронов, таща тяжелые ломовые дроги, я беспечно побежал через улицу с риском угодить под их копыта. Тот, кого я тогда звал Мун, потому что еще не умел называть иначе, догнал меня в три прыжка и поймал за шиворот. Он так сильно разволновался, что обвесил мне затрещину, памятную во всех отношениях. Этот жест был первым проявлением родительского авторитета.
IX
Лето в Эльзасе
Эльзас был синим. Бесконечно ясная синева неба над его огромной равниной. Его чернильно-синие, вылощенные солнцем пихтовые леса. Сине-фиолетовая черника. Мун взял нас с матерью в Эльзас на целое лето — лето моего шестилетия. Свежий утренний воздух был восхитителен, спокойная жара августовских дней чудесна. Память рисует мне маленькую, сверкающую чистотой гостиницу на склоне Вогезов, между Селестой и Сент-Мари-о-Мин, на берегу очаровательной речки, которая называлась Льепвретт.
На некотором расстоянии от деревни возвышался Шальмон, то есть Карлова гора, чью вершину, образованную огромной, плоской, как стол, скалой, овевала легенда, восходящая к Карлу Великому.
Рене Дрюон, превосходный ходок, уводил нас своим ровным шагом альпиниста в прогулки по вогезским кручам (которые там называют «баллонами») — на восемь, десять, а то и двадцать километров. Мои ноги к ним привыкли; порой я брюзжал, но, когда меня обули в подбитые гвоздями башмаки и снабдили маленькой палкой, это доставило мне некоторое удовольствие.
Обостренный летним зноем запах хвои, гудение насекомых, серебристые ручейки, в которые мы окунали руки, словно пытаясь зачерпнуть оттуда прохладу; разнообразная и спокойная природа — все откладывалось во мне впечатлениями, становилось вехами. Просто чудо — через восемьдесят лет обнаружить эти воспоминания совершенно нетронутыми.
Нам случалось наблюдать в лесах удивительную работу шлиттеров, спускавших по крутым склонам, упираясь пятками в ступени из кругляка, груз неокоренных бревен в своеобразных санях, которые они удерживали спиной. Видеть, как эти силачи наполовину запрокидываются назад, выгнув поясницу и напрягая мускулы, было одновременно потрясающе и тревожно.
Однажды, когда мы шли через ущелье, нас застигла чудовищная гроза, какие разражаются летом в горах. Ужасающий и великолепный гнев Вселенной. Черные, пронизанные молниями тучи мчались друг за другом по небу, словно атакующие дикие звери. Высокие, поросшие елями утесы вспыхивали, как охваченные пожаром соборы, а через миг снова погружались в адскую ночь. С неба низвергались водопады, грохоча, будто гром, и превращая тропинки в потоки.
Промокнув насквозь, мы нашли укрытие в крестьянском доме, где смогли обсушиться. Поскольку гроза затягивалась и не было никакой возможности снова пуститься в путь, гостеприимные эльзасцы пригласили нас остаться. В этом совсем простом, но выскобленном и навощенном до блеска доме при свете керосиновой лампы и веселого огня в очаге нам подали ужин — отличный суп, яйца, нежную ветчину и вкуснейшее варенье. Потом мы заснули на льняных, приятно пахнувших недавней стиркой простынях, в глубоких кроватях, наверняка хозяйских.
Это была моя первая гроза. Утром омытая дождем природа блестела на солнце.
Тем же летом мы посетили достопримечательности, оставшиеся в Эльзасе после трех четвертей века германского господства. Эта провинция всего шесть лет назад снова стала французской и еще не успела этому нарадоваться. Женщины наряжались (и не только по праздникам) в платья с традиционной вышивкой и головные уборы с широкими черными крыльями, украшенные трехцветной кокардой. Обернэ, Мольшем с их свежепокрашенными фахверковыми домами и гнездами аистов на крышах казались тогда гораздо менее фольклорными, чем сегодня. Они вполне соответствовали эльзасскому образу жизни, каким его изображали произведения «дяди Ганси» поколениям французских школьников. Утраченные провинции!
Но ценой каких страданий и жертв пришлось оплатить их возвращение!
По склонам Вьолю, одного из самых ужасных полей сражений, простирались, насколько хватало глаз, только стволы обезглавленных, наполовину срезанных деревьев — бесконечные ряды обгорелых черных свай. Земля тут была до такой степени нашпигована снарядами и шрапнелью, что на ней еще не выросла никакая растительность: ни малейшего пучка травы, ни кустика падуба, ни мха. Мертвая земля. Сколько человеческой крови выпил этот адский пейзаж! Тот, кто день за днем все больше становился моим отцом, задумчиво смотрел на него, но молчал о своих воспоминаниях.
Замок О-Кенигсбург, перестроенный с размахом каким-то немецким Вьоле-ле-Дюком [20] по приказу Вильгельма II, который желал показать этим свое могущество.
Гора Сент-Одиль с ее девятисотлетней монастырской обителью, перед которой разворачивается вся Эльзасская равнина; Страсбург с его розовым собором, и Кельский мост, и берега Рейна… Именно тут я начал учиться любить Францию — так, как ее надо любить.
Дорогой Эльзас! Судьба вновь приведет меня сюда в поворотные часы моей жизни.
20
Эжен Вьоле-ле-Дюк (1814–1879) — французский архитектор, реставратор, искусствовед и историк архитектуры, идеолог неоготики. Его опыты практической реставрации вызвали множество упреков и обвинений в том, что он попросту уничтожает подлинные памятники, возводя вместо них приукрашенные новоделы.
X
Отец — наконец-то!
Марсилио Фичино, которого мы во Франции называем Марсиль Фисен, гуманист огромного масштаба, вдохновивший всю эпоху Возрождения, ссылался на миф о «дважды рожденном» боге Дионисе, утверждая, что тоже родился дважды, поскольку имел двух отцов. Первым был породивший его врач Фичино, а вторым — Козимо Медичи, который покровительствовал ему в юности и стоял у истоков его карьеры.
Все, кто, подобно мне, имел родителя, а потом воспитателя, могут, по здравом размышлении, сказать то же самое.