Засекреченный полюс
Шрифт:
Миляев установил самописцы магнитного поля Земли и, как и раньше, бегал, в сопровождении записаки, к своему теодолиту. Только гляциологи никак не могли оклематься на новом месте. Все их актинометрические площадки, с вмороженными в лед электротермометрами, реперами и рейками, остались в старом лагере.
А природа все не оставляла нас своим вниманием. То налетит пурга, и в круговерти снежных потоков погружаются в сугробы грузы и палатки. То трахнет так, словно льдина сейчас развалится, и ты вскакиваешь как оглашенный, прислушиваясь к треску льда. А вчера сильным порывом ветра сорвало с места палатку гидрологов и понесло ее по снежной целине. Так бы и катиться ей до самой
Едва я принялся накрывать на стол (подоспело время обеда), как раздался чей-то восторженный вопль:
– Самолет! Самолет летит! Я выскочил из палатки.
– Где самолет?
– Да вон там, - сказал Саша, показав рукой куда-то на северо-восток. Я пристально всмотрелся в белесо-голубое небо.
– Слышишь, гудит?
Действительно, где-то на северо-востоке я уловил шмелиное гудение самолетных двигателей. Оно постепенно усиливалось, и вскоре уже можно было различить черную точку. Она быстро увеличивалась в размерах, принимая очертания самолета, позади которого тянулись белые хвосты инверсии.
– Американский тяжелый бомбардировщик Б-29, - безапелляционно заявил Комаров, приставив ладонь к глазам.
– "Летающая крепость". Высота пять тысяч метров.
– А может и не Б-29, - тут же возразил Дмитриев.
– Точно, "Летающая крепость", - подтвердил Никитин.
– Американцы с 1947 года проводят разведку погоды несколько раз в неделю. Это так называемая "Операция птармиган", что значит "Белая куропатка". Они летают по маршруту Фербенкс-Аклавик-Северный полюс-Барроу-Фербенкс, обычно на высоте три-пять тысяч метров. Полет продолжается тринадцать-девятнадцать часов. Каждые полчаса они передают по радио в метеоцентр на Аляске сведения о температуре и влажности воздуха, барометрическом давлении, скорости и направлении ветра, состоянии облачности. Заодно с метеонаблюдениями экипаж проводит испытания образцов нового навигационного оборудования, пищевых рационов, спецснаряжения. А медики, которые находятся на борту, занимаются физиологическими и психологическими исследованиями членов экипажа.
– Я вот сейчас подумал, - сказал Миляев, усмехнувшись, - сидят себе америкашки, попивают кофий. Глядь вниз, а там наша станция. Вот бы они засуетились. Как бы не надумали пониже спуститься, чтобы нас рассмотреть.
– Только этого нам не хватало, - сказал Курко с опаской, - вот накроется наша секретность.
– Да не до нас им, - сказал Никитин.
– Но на всякий случай надо бы посыпать палатки снегом, чтобы не так выделялись.
Пока шло оживленное обсуждение этого события, я решил известить Сомова. Он сидел в рабочей палатке, склонившись над лункой, из которой выползал очередной батометр. Видимо, за тарахтением лебедки он не слышал ни звуков самолетных моторов, ни наших громких голосов.
Сомов поднял на меня глаза, покрасневшие от ночного бдения и гари паяльной лампы:
– С чем пожаловали, доктор?
– Самолет над станцией, Михал Михалыч! Наверное, это американцы. Они с сорок седьмого года регулярно летают. А нас они не могут заметить?
– Надеюсь, что нет.
– Ну а вдруг заметят, - настаивал я, - да еще подсядут на наш аэродром?
–
– Как это несдобровать?
– Да так вот и несдобровать. Меня за неделю до отлета пригласили в Большой дом, на площади Дзержинского. Принял меня какой-то крупный чин. Правда, он был в штатском, но что большая шишка в этом ведомстве - так это точно. Небольшого роста, коренастый, с кавказской внешностью. При моем появлении он даже не привстал из-за стола и прямо с ходу спросил:
– Сомов?
– Так точно, Сомов.
– Начальник дрейфующей станции? Отлично, отлично.
Он задал еще несколько малозначащих вопросов о годе рождения, национальности, социальном происхождении и вдруг, вперив в меня взгляд своих черных, немного навыкате глаз, процедил сквозь зубы:
– Вы понимаете, какое доверие вам оказали партия и правительство?
– Горжусь доверием, - отчеканил я.
– Так вот, доверие доверием, а зарубите себе на носу, что организация вашей станции - величайший государственный секрет. Американцы никоим образом не должны узнать о ее существовании. - Он помолчал, постукивая карандашом по столу, и спросил: - Вас может прибить к американскому берегу?
– Всякое возможно, - осторожно ответил я, - направление дрейфа в этом районе никому не известно.
– Слушай, Сомов, - сказал он, переходя на "ты", и я почувствовал в его голосе скрытую угрозу.
– Если станцию занесет к американцам, ее надо уничтожить. Понимаешь, - повторил он, акцентируя каждую букву: - У-н-и-ч-т-о-ж-и-ть.
– Как это уничтожить?
– недоуменно переспросил я.
– Нэ понымаешь? Утопить, взорвать к чертовой матери. Чтобы и следов не осталось.
– А как же быть с людьми?
– Заруби себе на носу, - сказал он, - если хоть один человек попадет к американцам, я тебе, Сомов, не завидую.
– Вот так-то, дорогой Виталий, - сказал Сомов, впервые назвав меня по имени.
– Я ведь с этим камнем на душе все эти месяцы живу.
– Он глубоко затянулся папиросой.
– Ведь об этом страшном напутствии я и сказать никому не мог. Так получилось, что вы первый. И как-то легче стало.
– Dixi et animam meam levavi, - не удержался я.
– А что сие значит?
– Я сказал и тем облегчил свою душу.
– Ну, доктор, вы верны себе, - улыбнулся Сомов.
– Только, прошу - никому ни слова. Дойдет случайно до чужих ушей, и неприятностей не оберешься. Это ведомство шутить не любит.
Я вернулся на камбуз совершенно убитый и весь день ходил словно потерянный. Работа валилась из рук. Пельмени переварились, антрекоты пригорели, а борщ пришлось варить заново, так я его пересолил. Хорошенькую судьбу уготовили нам власти. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Вот тебе и героический дрейф.
– Ты, док, часом не захворал?
– спросил Гурий участливо, заметив мое подавленное состояние.
– Да так, простыл немного, - отмахнулся я.
23 февраля, День Красной Армии, мы встречаем в тесноте, но отнюдь не в обиде. Хотя наши запасы почти на исходе, но еще осталось немного вкусностей, к которым, к всеобщему ликованию, Сомов разрешил добавить две последние бутылки армянского коньяка. В палатке тепло не столько от газового пламени, сколько от дыхания 11 человек. Все сбросили осточертевшие тяжелые куртки, честно защищавшие нас столько времени от ветра и мороза, и пропитавшиеся потом свитера. Неожиданно оказалось, что у некоторых остались в запасе нерассказанные истории, случаи из жизни, но, главное, никто не утратил оптимизма.