Засекреченный свидетель
Шрифт:
— …А теперь, гражданин Дмитриев, ознакомьтесь, пожалуйста, с показаниями бывшего заместителя начальника ИЗ номер семьдесят семь дробь два по воспитательной работе майора Евсеева, который вам в Бутырке «кумом» доводился.
Александр Борисович Турецкий, подключившийся к допросам Алекса на третий день, показал подследственному машинописную страничку, заверенную подписью. Чтобы эти показания достать, пришлось ему снова напрячь московских коллег до предела буквально, но иного выхода просто не было.
— Он пишет, что в период пребывания в стенах вверенного ему заведения вы зарекомендовали
Дмитриев смотрел на листок бумаги завороженно, будто кролик на удава. Лицо его стало отрешенным, безучастным, какое бывает у людей, смирившихся с неизбежностью погибели. Только зрачки влево-вправо качались маятником — глаза скользили по строкам, пока не остановились на знакомой фамилии. И тут он обмяк, покосился, ссутулился, словно вынули из него стержень, державший спину прямо.
— Раскололся «кум». Засветил шефа…
— А вы полагали, что и на третий срок отдыхать «мужиком» пойдете? Впрочем, от вас все зависит. Либо вы и дальше будете на своего хозяина работать и жить комфортно, насколько это возможно в тамошних условиях, либо слушок пройдет по зонам и крыткам, кто пятнадцать лет назад заложил всю карточную мафию курорта. И на волю слушок пробьется, малявы [10] полетят. Я готов биться об заклад, что дольше месяца вы там не протянете. Вас, может, и трогать на станут — зачем мараться? Просто мойку [11] в руки дадут. И время на размышление о судьбе своей позорной до утра…
10
Письма с указаниями (воровской жаргон ).
11
Лезвие (воровской жаргон ).
— Не пугай, начальник. Я при любом раскладе теперь покойник. — Алекс говорил бесстрастно, как о ком-то чужом, и слегка покачивался на стуле, напомнив Александру Борисовичу старую привычку тренера Лобановского.
— Не понял, — поднял брови Турецкий. — Вы сейчас рассказываете нам, кто и зачем поручил вам договориться с Ашотом Саркисяном, чтобы тот выманил Кригера на берег ночью. Мы оформляем вам явку с повинной. Вы в очередной раз едете валить лес под присмотром благожелательного куратора.
И он кивнул подбородком в сторону листа бумаги.
— На чем вас тогда Орехов зацепил? На проигрыше?
— Да. Я в жизни всего два раза не удержался и во время игры остановиться не смог. Вот и на второй ходке, как раз когда в Бутырке парился, ожидая этапа, крупно проиграл тамошнему авторитету Сухарю. Много проиграл. Все практически, включая себя самого. Оставалось два дня жить, если не верну долг. А вернуть я не мог никак. Тут-то Лева и предложил мне требуемую сумму. В обмен на информацию.
Дмитриев зябко поежился.
— Ему был нужен кто-то конкретный? — поинтересовался Александр Борисович.
— Да. Я так думаю. Но он потребовал всех профессиональных игроков. Чтобы я не догадался.
— А потом? Он вынуждал сдавать кого-то из сидельцев?
— Никогда. Слово держал. Я на зоне стукачом не был. Да зеки его и не интересовали. Ему были нужны те, кто на воле. И то не все. Только все это дела давние. Теперь другое. И мне теперь кранты — Лева сам меня и замочит. Хоть на свободе, хоть в камере достанет. Ведь как только вы ему на хвост сядете, он решит, что я его сдал.
— Перестаньте. Ваша работа на Орехова в качестве агента зафиксирована документально и секретом ценой в жизнь не является. Вы-то тут при чем?
— То-то и оно. Ни при чем. Но арестован по подозрению в убийстве Кригера. Значит, даже если в отказ пойду, все равно могу проболтаться рано или поздно…
— Ничего не понимаю. Но если вам действительно теперь уже разницы нет и вы приготовились умирать, почему бы не рассказать все?
— Зачем? Да и долго это.
— Ну хоть совесть облегчить перед лицом неизбежной погибели. Кроме того, можете получить меньший срок, если суд примет во внимание добровольное сотрудничество со следствием. Это вам пригодится, если передумаете умирать. А времени у нас достаточно. Послушаем?
Алекс минут пять молчал, размышляя, а Турецкий и Поремский терпеливо ждали.
— Жаль, — вздохнул наконец подозреваемый. — Жаль было бы умереть так рано. Знаете, мы вообще живем слишком недолго. Повзрослеть человек не успевает. Успевает только научиться ходить, не падая, есть, не пачкаясь, самостоятельно ездить в метро, не плакать, когда больно или страшно, курить, убивать, притворяться, врать. Человек не успевает измениться, он успевает только сильно устать от обманутых надежд. Все люди — дети. Одинокие дети, затаившие свои смешные детские мечты, которым никогда не сбыться…
Сыщики с удивлением слушали исповедь бывалого сидельца. Выяснилось, что человек, дважды судимый, довольно жесткий в бизнесе и расчетливый, но азартный игрок — в душе действительно оказался обманутым жизнью ребенком. Он, претерпев немало, предаваемый и предававший, по-прежнему верил в людей и в старомодные понятия о чести, дружбе, верности. А реальная жизнь, жестокая, неоднозначная, больно ранила его сердце и сбивала с панталыку, заводя в моральный тупик. С одной стороны, он всю жизнь не мог себе простить факта собственной трусости и нечестности, но судьба настолько повязала его с тем, кто склонил его к позорному предательству, настолько Алекс был уже ему обязан, что стал считать этого человека едва ли не благодетелем. И был верен теперь ему.
Вероятно, он и в этот раз, следуя собственному смещенному внутреннему «кодексу чести», ничего не рассказал бы следствию. Предпочел бы умереть от руки нанятых шефом убийц, но не предал его. Но так сложилось, что он уже будто умер. Ведь человек умирает как человек не тогда, когда окончательно разрывается в груди износившийся кровяной насос, не тогда, когда останавливается дыхание и закатываются глаза. Нет. Человек умирает, когда ему становится все безразлично, становится все неинтересно. Сколько после этого проживет его опустевшая телесная оболочка, уже не важно.