Засланный казачок
Шрифт:
* * *
Прошли сутки после нашего крайне тревожного разговора с Д.
Примерно час назад к нам на несколько минут приходил хозяин. Он чуть приподнял люковину, рядом с которой есть труба для вентиляции, и сказал мне, чтобы я вылезала наверх. Если говорить всю правду, то я пережила сильный испуг. Даже сейчас, когда он ушел и я зажгла свечу и взяла тетрадь, чтобы все записать, у меня колотится сердце и дрожат пальцы…
Я на всякий случай поцеловала в лобик спящего Малыша, затем, поручив его заботам женщины —
Хозяин сначала стал жаловаться, что евреи и тот поляк, что выступает посредником, его обманули. Что они не заплатили ему всех денег за то, что он, рискуя жизнью, прячет у себя евреев.
Я сказала, что если был какой-то уговор и если его беспокоит именно денежная сторона дела, то с ним рассчитаются. Рано или поздно, он получит обещанное ему, надо только подождать, проявить элементарную выдержку. Просто он должен понимать, в какое время мы живем и как трудносейчас поддерживать сообщение с теми, кто уцелел, кого немцы и "ипатингасы" содержат в виленском гетто…
Хозяин грубо перебил меня, сказав, что его терпение на исходе.
* * *
Он спросил у меня: "У тебя или у той… другой женщины есть при себе золото и драгоценности?"
Я сказала: "Вэй!.. Откуда у нас ценности? У меня были при себе пакетик с порошками, немного ваты, бинт и несколько пузырьков с йодом и микстурами. Но вы ведь даже лекарства отобрали, ничего не оставив для наших нужд!"
Хозяин стал ругаться и даже замахнулся на меня палкой, которая у него была с собой. Он сказал: "Вы, жиды, вечнообманываете простой народ, а потому я и тебе не верю!"
Я хотела сказать ему, что, кроме сережек с небольшими сапфирами, подаренных мне папой и мамой на совершеннолетие, и еще подаренного моим несчастным мужем кольца, у меня сроду никаких драгоценностей не было. Да, я из небедной семьи. Но дедушка и отец, которые еще в ту пору, когда наша семья проживала в Пруссии, в Кенигсберге, с немецкой аккуратностью вели счет каждому заработанному пфеннингу, особо бдительно следя за расходной частью нашего семейного бюджета, дорогими подарками нас не баловали…
Но я не стала ему это все объяснять, а сказала другое:
"Если вы дали слово другим людям, то держите его. И тогда, рано или поздно, вы получите свою награду, получите то, что вы заслужили".
* * *
Я опять прерывалась, потому что приходили Д. и ее сын. Сначала я выбралась из "малины", потом женщина подала мне моего младенца. Литовский мальчик, сын этой батрачки, отошел в сторону и стал наблюдать за окнами усадьбы: здесь рано встают, скоро рассветет, до утренней дойки осталось не более часа. Пока мы разговаривали, Д. кормила моего Малыша грудью, а я держала на руках ее девочку, которая уже отведала материнского молока и теперь сладко посапывала.
Д., эта простая деревенская женщина, вдруг заплакала. Она сказала, что хозяин всех нас — евреев — наверняка теперь убьет. Сама она — по ее словам — собирается перебраться к мужу, работающему на одном из соседних хуторов (с хозяином, на которого работает ее муж, уже все договорено). И еще она сказала, что привязалась к нашему Малышу, которого вот уже почти месяц кормит грудью так часто, как только это возможно в их положении. А потому ей не хочется, чтобы с мальчиком, который так жадно сосет ее грудь, а потом так славно гугукает и улыбается ей своим беззубым ртом, случилось здесь, на хуторе, что-нибудь плохое.
"Что же нам делать, Д.? — спросила я у нее. — Девочка болеет, у нее температура и сухой злой кашель. У ее бабушки, пожилой женщины, отекли ноги, и ей вообще трудно ходить. Я их не могу здесь бросить одних… Может, все еще как-то обойдется и хозяин, одумавшись, не посмеет выполнить свои угрозы?.."
"Может, так и будет, — сказала Д. — Я буду молиться Деве Марии… Но я… на всякий случай… заберу вашего младенца. Нет, не сейчас, а следующей ночью. Мы с мужем и детьми будем на соседнем хуторе… Если все обойдется, я проведаю вас здесь через несколько дней и верну вам вашего ребеночка в целости и сохранности…"
* * *
Вот и все… я приняла решение.
Я, конечно, рассказала о нависшей над нашими головами угрозе женщине, которая вместе с внучкой провела здесь вместе с нами почти полтора месяца.
Как и следовало ожидать, она не захотела — да и физически уже не могла этого сделать — покидать нашего убежища, сказав: "Пусть будет то, что предначертано в наших судьбах…"
Я решила остаться вместе с ними, передав — временно, хотелось бы надеяться — младенца, сына моей сестры С., который тоже стал мне сыночком, как и мой бедный Ицхак, на сохранение этой доброй литовке Д.
У нас была большая, крепкая семья, но мы вынуждены были спешно покинуть Восточную Пруссию в тридцать пятом, оставив в Кенигсберге большую часть имущества, — после принятия новых имперских законов, направленных против евреев, жить там стало совсем невозможно. Дедушка Карл и отец изыскали средства и, воспользовавшись помощью каких-то ведомых им людей, перевезли всех нас в Польшу, в Вильно, где у нас проживала родня. Старшие опять открыли аптечное дело, мы, дети, учились и работали, жизнь, казалось, у нас опять начала налаживаться…
Но через пять лет Советы оккупировали Прибалтику и передали Вильно и область под юрисдикцию Литвы (а значит, и всех нас, проживающих в тех местах).
А еще через год с небольшим началась большая война и в Вильно (Вильнюс) пришли немцы.
* * *
Дедушку Карла и бабушку Софью убили местные уже на второй или третий день войны (Красная армия сдала Вильнюс практически без боя). Их и еще мою тетку убили в собственном доме по улице Ошмянска, попавшей потом в зону "большого" виленского гетто. Убивали их зверски, а потом еще и перевернули в доме все кверху дном…