Засланный казачок
Шрифт:
На этот вопрос, к счастью, Юля так и не получила ответа: откуда-то извне послышался грубый мужской голос, причем реплика, как показалось Поплавской, прозвучала отнюдь не на русском и адресовалась она, кажется, "молодому".
— Заканчивай, старик! — голос у молодого почему-то стал злой, накаленный. — Все! Здесь не га-астиница! Я тебе па-русски гаварю — шабаш! Тьфу! Глухой пень… Тупой, как все литовцы!..
— Кас? — спросил старик.
— Кас, кас… — передразнил его молодой. — Что у вас за язык… Запирай дверь, говорю!
Прежде чем покинуть камеру, он еще раз посветил на Поплавскую:
— Нэ скучай,
Когда они ушли, Юля обнаружила в одной из двух принесенных стариком мисок — в той, где был сложен нарезанный хлеб, а также луковица и два средних размеров яблока, сладко пахнущих сотовым медом, — свечу, которую наверняка припрятал под горкой нарезанного хлеба сам дед.
Она восприняла это как подарок судьбы, потому что сидеть и дальше тут, в узилище, когда вокруг тебя тьма египетская и сплошь недобрые люди или же чокнутые личности, как этот старик, у нее уже, кажется, не было больше сил, и прежде всего душевных.
Юля, выждав, пока за дверьми камеры все стихнет, прекратится какое-то невнятное шебуршание, достала из-под матраса рукопись и коробок спичек, зажгла свечу.
Она поднесла к глазам странички, держа их чуточку под углом, чтобы на них падал свет. Следующие страничек шесть или семь Юля пролистала, отложив их покамест в сторону: здесь говорилось о жизни в гетто, во множестве мест были зачеркивания, половинка одного из листов тетрадки была вообще оторвана… короче говоря, с этими фрагментами записей следует разбираться экспертам, вооруженным специальным оборудованием, а ей это занятие, особенно сейчас, совершенно не под силу.
Наконец, Юля нашла то место в записях, где автор возвращается мысленно на литовский хутор или же в его близкие окрестности, где хозяин прячет пятерых выведенных из виленского ада евреев, среди которых две женщины, включая самого автора, девочка лет восьми, трехмесячный младенец и сумасшедший парень, зашифрованный как Й.
* * *
Мы находимся в этой "малине" уже четыре недели. Может, больше на два или три дня или меньше… Я, кажется, потеряла точный счет времени, потому что в последние дни нас держат здесь практически взаперти, а это не способствует календарным исчислениям.
Но нам некуда податься… Что поделать… Особенно мне, с младенцем на руках, которому нужна кормилица или хотя бы молоко из-под коровы, которое его бедный желудочек как-то научился перерабатывать, хотя оно даже не прокипяченное. Поэтому не так уж важно, что сейчас: конец июня или начало июля, день или ночь.
У меня нет с собой никаких лекарств, потому что хозяин уже в первый день, когда осматривал наши вещи, забрал себе сверток с лекарствами, которые выделил нам из своих оскудевших запасов А., муж моей сестры С., когда выводил нас по… (зачеркнуто) вместе с проводником с улицы Руднинку, где мы прятались на "малине" еще с той поры, когда внешне стала заметна моя беременность.
Я, конечно, не так хорошо разбираюсь в медицине и лекарственных средствах, как дедушка, который почти полвека работал аптекарем, и как А., который продолжил аптечное дело уже в Вильно, но, может, будь при мне тот сверток с лекарствами, что забрал хозяин, я смогла бы вылечить, спасти моего Ицхака?..
* * *
Стоило мне только помянуть хозяина в своих записках, как он тут же объявился, подав сверху голос, так что я едва успела задуть свечу и спрятать тетрадку и карандаш.
Хозяин сбросил нам несколько кусков черствого хлеба и пару неочищенных свекол… спустил на веревке ведро с водой, почти половина которого вылилась мне на голову.
Я попыталась узнать у него, когда нас переведут в другое место. Но он стал ругаться, обозвал меня, а потом… велел, чтобы Й. выбирался наверх.
Мне все это как-то не понравилось… что-то я заподозрила… Но хозяин сказал, что он будет выпускать нас на прогулку и первым пойдет Й.
Я думала, что Й., который в последнее время был заметно не в себе, ни на какую прогулку не пойдет. Но у него в тот момент, кажется, случилось временное просветление в мозгах. Парень вытащил из-за пазухи свой талес и передал его мне, неожиданно поцеловав меня в лоб. Так же молча поцеловал женщину и ее внучку, которая в это время спала. Наклонился к Малышу, который пускал пузыри в своей постельке, — завернутый в тряпки и одеяло, он лежал в плетеной корзине, которую я приспособила вместо люльки, — поцеловал его выбившуюся из свертка ручонку и что-то тихо ему сказал.
А потом стал выбираться из "малины" наверх, где его уже поджидал хозяин…
* * *
Я пишу эти слова спустя примерно двое суток после того, как хозяин забрал с "малины" нашего блаженного Й. Как я и подозревала, это была никакая не "прогулка", потому что обратно парень к нам не вернулся, да и нас на свежий воздух не выводили…
Не хочется думать о самом страшном. Но все равно в голову лезут самые ужасные мысли. Может быть, отец Й., уважаемый некогда в Вильно человек и нынешний член юденрата, не смог собрать средства, необходимые для переправки сына в другое, более безопасное место? А если и собрал, то, возможно, не смог передать, потому что контроль за обитателями гетто и лагерей, даже за членами юденрата, — жесточайший? А может, старик умер, растерзан, убит? Ох и вэй! Существуют в наши черные времена десятки причин, десятки "если" и "может быть"… все несчастья валятся на наши бедные головы!
Ведь может так статься, что хозяин хутора, которому заплатили за то, чтобы он нас спрятал на какое-то время, по каким-то своим причинам, своим соображениям решил избавиться от "лишнего" едока?..
Да к тому же сумасшедшего, от голоса которого, прорывающегося даже из-под земли, по ночам завывает собака…
Сам хозяин, кажется, не намерен нам ничего объяснять. Кроме ругани, от него ничего не услышишь. Да, он рискует, как и другие люди, те же литовцы, которые прячут у себя несчастных евреев. Я знаю точно, что многие делают это бескорыстно, из чувства сострадания или христианской добродетели. Но наш…