Засланный казачок
Шрифт:
Вернувшись, он опять извинился и жестом попросил Семенову выйти к нему ненадолго в коридор. Рассказал ей о звонке и подытожил:
— Надо слетать туда и посмотреть на месте на все это своими глазами!
— Может, сразу спецслужбы подключим? — задумчиво произнесла Семенова.
— Боюсь, что мы отвлечем их от более важных занятий… Мы с Римасом быстро слетаем туда и проверим, что к чему. Хутор Кястаса, кстати, находится довольно близко от того места, где были найдены трупы Богатырева и Завидеева… А сам Кястас отлично знает округу и местные нравы… плохо, что братки в прошлый раз не дали нам возможности детально порасспросить его.
Семенова бросила на него какой-то задумчивый взгляд, а потом вдруг спросила:
— А за сколько туда можно добраться?
Стас, почесав в затылке, сказал:
— Если Слон сядет за руль "Круизера", то, думаю, за два с половиной часа домчит. А что?
— Попробую отпроситься у Саныча. Хотя бы до четырех или пяти утра. Я просто уверена, что этой ночью никаких акций или переговоров не будет, потому что и так уже все сказано…
— Так вы тоже хотите с нами ехать?
— Да, если руководство отпустит, — сказав это, Семенова усмехнулась: — Я ведь тоже, Стас, не люблю путаться под ногами у разных крутых спецов и мозолить глаза большим шишкам из спецслужб.
Глава 41 БЕЗДНЫ МРАЧНОЙ НА КРАЮ
Когда старик ушел, вольно или невольно расстроив при этом какие-то недобрые планы одного из более молодых злоумышленников, Юля еще какое-то время плакала, сжавшись в комок на опостылевшем топчане и обхватив голову руками.
В отличие от ее внучатой бабушки Розы Бернштейн, похоронившей на одном из литовских хуторов своего сыночка Ицхака и погибшей, скорее всего, там же, на хуторе у некоего Алоизаса Йонайтиса, у нее, у Поплавской, слез сейчас было в избытке (хотя вообще-то она не была плаксой)…
"Вот попала так попала, — думала Юля. — Меня, дочь Аркадия Гуревича, держит здесь взаперти старик Йонас — когда-то, шесть десятков лет тому назад, он помогал своей матери Дануте управляться с маленьким еврейским мальчиком, которого та вынуждена была какое-то время или прятать, или выдавать за своего собственного ребенка… Возможно, именно этот Йонас в ту драматическую ночь, когда Роза приняла решение передать литовской женщине Малыша, нес Арона-Аркашу на руках к соседнему хутору, где работал в наймитах муж Дануте… просто с ума можно сойти…"
Постепенно ее мысли перешли на самое себя: она подумала, что слишком разбрасывалась все эти последние годы, бралась за многое, но не все доводила до конца: что-то другое ей казалось вдруг более важным, более актуальным, нежели то, чем она занималась, и тогда она переключалась на это другое…
"Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия" — эта цитата из русской классики всплывала у нее в голове уже не единожды. Ну вот, ей скоро должно исполниться двадцать пять (если, конечно, она доживет до этого дня). И что она такого особенного сделала в своей жизни? Училась, была довольно беззаботной, как и большинство ее сверстников. Участвовала в каких-то общинных мероприятиях, фрагментарно знакомясь с основами иудаизма, с культурными и историческими традициями, изучала идиш. Контачила с правозащитными организациями, часто приставала к отцу или брату, чтобы они выделили "спонсорские" на те или иные гуманитарные проекты. Ездила на Северный Кавказ с теми же правозащитницами и с представителями миссии "Врачи без границ", сопровождала партии лекарств, безвозмездно выделенных компанией "Росфармаком", в Ингушетию, где гуманитарку нещадно разворовали, и в Нальчик, для российского военного госпиталя, который какие-то камикадзе спустя несколько месяцев подняли на воздух, убив раненых, медсестер и врачей…
Вот и на этот раз, когда она отправилась в Калининград, в компании с Борей Найманом, получилось все не так, как было запланировано.
Когда посольство Литовской Республики в Москве отказало ей вдруг в пролонгации годовой многократной визы, причем без внятных объяснений — она-то сама догадывалась, что причиной тому послужили некоторые ее публикации в российской и израильской прессе, которые могли быть расценены как "антилитовские", — в голове у Юлии родилась неожиданная мысль. Вначале показавшись ей абсурдной, она постепенно стала обрастать конкретными деталями и подробностями, довольно быстро приобретя очертания готового плана действий.
"Ах так! — думала в то время Юлия Поплавская. — Вы не хотите впускать меня в свою страну, хотя я и родилась в Литве, в Вильнюсе? Ну что ж: уже вскоре, а именно двадцать третьего сентября, в День памяти жертв геноцида евреев, в литовской столице и на мемориальном кладбище в Панеряе должны будут пройти мероприятия с участием государственных деятелей Литвы и еврейских делегаций из Израиля, США, России… Я сделаю все, чтобы не только лично присутствовать на хотя бы одном из этих траурных мероприятий, а именно, в Панеряе, но и постараюсь прилюдно выразить свой протест в адрес властей, которые на словах говорят одно, а на деле уклоняются от любых конкретных разговоров о возвращении хотя бы части бывшей еврейской собственности в Литве и хотя бы тем немногим родственникам несчастных, которые все еще живы и большей частью сейчас проживают в Израиле…"
Да, но как попасть в Литву без официального приглашения, без визы? Как ей перебраться из Калининграда, где она планирует быть в те дни, в соседнюю Литву? И сделать все так, чтобы ее не задержали вдруг российские или литовские пограничники?
И тут она вспомнила свой недавний разговор с Исрапиловым, одним из влиятельных в московской диаспоре чеченцев, с которым она неоднократно имела дело при реализации гуманитарных проектов, в которых прямо или косвенно принимала участие компания "Росфармаком". Исрапилов рассказал ей, что сейчас довольно значительное количество чеченцев, спасаясь от ужасов войны и нелегкой жизни в самой России, пытаются всякими путями, в том числе и "не совсем легальными", пробраться через Калининградскую область, Польшу и Литву в европейские страны, где они надеются обрести статус беженцев и более спокойную жизнь для себя и своих детей. Многие из этих несчастных людей, которых группами проводят через государственные кордоны нескольких стран, голодны, плохо одеты и нуждаются в лечении. Он спросил: можешь ли ты, дорогая Юля, попросить отца или брата, чтобы они организовали доставку в Калининград гуманитарного груза, и прежде всего медикаментов — и все это для беженцев из Чечни? Юля сказала: хорошо, я поговорю на эту тему с отцом, но раз у вас есть выходы на тех людей, что осуществляют проводку партий нелегалов через границы, я попрошу вас об одном одолжении…
Исрапилов, хотя и без особого энтузиазма, все ж пошел навстречу: обещал устроить ей "транзитный канал" и дал номера контактных телефонов, воспользовавшись одним из которых Юля и вышла, уже в Калининграде, на посредника, назвавшегося Анатолием…
Заняться ей здесь, в темнице, опять было решительно нечем: записки женщины, которая неожиданно оказалась ее близкой родней, внучатой бабушкой, она прочла до последней точки, да к тому же старик на этот раз забыл — или не захотел — принести ей свечу.
Измучив себя окончательно тяжелым самоанализом, а также испереживавшись по поводу прочитанного ею в записках Розы Бернштейн, Юля наконец забылась… провалилась в глубокий сон.
В этом своем похожем на глубокий обморок сне она видела себя, стоящую на краю бездны, с двумя младенцами на руках, одним из которых был несчастный Ицхак, а другим — ее собственный отец, трехмесячный Арон-Аркаша. Она прижимала детей к груди, а они, как слепые кутята, тыкались в ее молочные железы, припадали к ее соскам, требовательно пищали и морщили в плаче свои крохотные личики… Почему-то у нее не было молока, оно, материнское молоко, куда-то пропало, а дети были очень голодны. Из-за спины отчетливо слышались звуки погони, то ли свирепый лай псов, то ли завывание стаи голодных волков, и теперь у нее не было иного выхода, как шагнуть в разверзшуюся у нее под ногами бездну, вместе с двумя младенцами, которых она держит на руках и которые все больнее, все нещаднее теребят, мнут, оттягивают ее сухую, пылающую, воспаленную грудь…