Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет
Шрифт:
В последующие годы я завидовала однозначности слова изнасилование. Скажи изнасилование, и тебя сразу поймут. Люди понимают цель физического контакта (коитус) и его характер (без обоюдного согласия). А вот у меня определения не было. Я не считала, что изнасилование подходит. И в любом случае я отказалась от этого термина в пользу других, посчитав важным оставить его тем, кто будет рассказывать о насилии над ними.
Через двадцать пять лет детектив из полицейского управления Конкорда прислала мне уголовное законодательство штата Нью-Гэмпшир, действовавшее в 1990 году. События того вечера подпадали под определения «преступное половое посягательство» (потому что мне не было шестнадцати) и «преступное половое посягательство при отягчающих обстоятельствах» (потому что меня удерживали в лежачем положении). Это внесло некоторую ясность, но только некоторую. Я несколько
Впрочем, я продолжала его искать. Искать слово для самого плохого. Для того, что, в общем-то, не произошло в моем случае, но случись с другой девушкой, могло бы позвать на помощь, разбудить окружающий мир, призвать на выручку конницу. Став взрослой, я поняла, что изнасилование прекрасно справится с этим, но продолжала верить, что должно быть и что-то еще. По-прежнему.
«Посягательство» наводит на мысли о нарушении, не о насилии. Отсюда необходимое уточнение – «половое». Но половое посягательство сразу заставляет подумать о сексе, хотя, по меньшей мере для жертвы, в этом физическом контакте не было ничего от секса, зато явно присутствовали жестокость, доминирование и позор. И тогда слушатель неизбежно задается вопросом – если это было не изнасилование, то что же именно происходило? То есть, когда человек, каким бы добрым и небезразличным к тебе он ни был, слышит выражение «половое посягательство», он начинает гадать или старается не думать о том, какая часть тебя подверглась насилию и каким образом, что ты делала и как далеко это зашло (или ты зашла).
Итак, посягательство. А еще есть «физический контакт», «инцидент», «случай», «нападение», «происшествие», «ситуация», «тот вечер», «в той комнате». Малоизвестный факт о жертвах: по словам, которые ты используешь, спрашивая, что происходило, они понимают, веришь ты им или нет.
Жертва – совсем другое дело.
Когда я просыпаюсь следующим утром, у меня болит горло. Такое бывало нередко. Нас было пятьсот подростков в частной школе, и над нами довлели внушительная архитектура и убогое оборудование зданий. В них было либо очень холодно, либо безумно жарко. В туалетах мы приучились кричать: «Сливаю!» Потому что резкий выброс холодной воды в унитаз превращал все работающие в данный момент души этажами ниже в кипяток. Из окон веяло морозцем. Мы выходили на утреннюю пробежку по заледеневшим газонам с вечно мокрыми волосами. Мы ели как не в себя и являлись в часовню с тостами в карманах. Благополучные детишки богатых родителей в процессе получения образования. Тоска по дому выглядела свечкой на фоне могучих костров нашего становления. Директор школы, он же ректор, говорил нам с кафедры о «великолепном наследии». Сенаторы, епископы, писатели, магнаты, послы, всевозможные непревзойденные руководители – все они были нашими предшественниками, некогда просто школьниками! Мы благоговейно водили пальцами по буквам их имен, вырезанным на деревянных панелях коридоров.
Как-то раз в двойные стеклянные двери читального зала вошел мужчина. Мы оторвались от своих книжек и наблюдали, как он обходит ряды темно-красных кожаных кресел. Мужчина нашел нужного ему ученика, наклонился, переговорил с ним и ушел. Зал разразился тихим гулом восторженных шепотков. Это был Джордж Плимптон (известный американский журналист, киносценарист и автор книг в документальном жанре. – Прим. пер.). Он заходил поговорить с сыном, учившимся вместе с нами.
Я к тому, что все эти подростки начала 1990-х годов знали Джорджа Плимптона в лицо. Так полагалось. Его появление в читальном зале в разгар буднего дня было тестом на знание окружающего мира.
Нас окружала безупречность, и нас щедро наделяли безупречностью. Наши уроки, спорт, хор, клубы и любые другие занятия пронизывала кальвинистская непоколебимая воля к победе. На самом деле это была угроза – если ты не станешь заметен, значит, ты не наш.
Мы очень много болели.
По большей части мы не обращали на это особого внимания. Милые и неумелые дамы из медпункта выдавали всем аспирин в гофрированных стаканчиках. Я не стала заморачиваться, да и потом, что им сказать? «Меня дважды отымели в рот, мэм. Можно мне пастилку от горла?»
Горло проходило. Я не рассказала о случившемся друзьям. Я не делала намеков, не возбуждала любопытство, не делала ничего, что обычно делают, желая сохранить секрет. Просто мне нравилось держать их в блаженном неведении.
В часовне я не попадалась на глаза этим двоим. Не позволяла себе выискивать их взглядом.
Все, что я сказала про деньги и власть, – это не только обстановка. Это про характер. Я пытаюсь показать, чего бы лишилась, чего, как мне казалось, оказалась бы вынужденно лишена, если бы меня застали в комнате этих мальчиков. Я стараюсь донести свои доводы. Вот почему я тогда не закричала, понимаете? Вот почему я не выцарапывала им глаза и не кусалась. Я пыталась найти себя в той ситуации и смогла признаться себе в том, что это было насилие. И еще я пыталась утвердиться в том, что мне, пятнадцатилетней, казалось главным экзаменом моей жизни. Я уже знала, какие колледжи есть для тех из нас, кто преуспеет в учебе. Я начала понимать, почему делаются крохотные паузы перед произнесением имен моих одноклассников и после этого. Я узнала, когда считается приличным поинтересоваться, где человек провел летние каникулы, а когда тебе просто положено это знать. Знала, чей отец – нобелевский лауреат, а чей находится под следствием. Чей только что приведен к присяге, а чьего под телекамеры похоронили с воинскими почестями. Я видела в наших подростковых ручейках зависти и симпатий истоки взрослых рек закона, политики, финансов и искусств, в которые потом ты просто не зайдешь из-за их глубины и скорости, если не сделаешь этого прямо сейчас. Я была старшей из двоих детей моих родителей и появилась на свет в небольшом северном пригороде Чикаго. И хотя мама с папой никогда не говорили мне прямым текстом, что школа Св. Павла сделает меня человеком, когда мне было тринадцать и мы приезжали туда осмотреться, они так расчувствовались, что в первый и последний раз в моей жизни взялись за руки на моих глазах. Я поняла, что это будет мой шанс обрести достойное место в жизни. Войти в историю. Понимаете?
Я понимаю, что придумываю аргументы в свою защиту. Чего не обязана делать, потому что была несовершеннолетней, а им было по восемнадцать и их было двое. Причем один был почти на фут выше и на сотню фунтов тяжелее, чем я. Я была девственницей. Они навалились на меня и…
Опять я за свое.
Мальчики, однако, заговорили. На ужине (четыре раза в неделю мы были обязаны являться на него одетыми формально – костюм и галстук, платье или юбка) на меня поглядывали те, кто не замечал еще накануне. Моя неприметность стабильно удручала меня, невзирая на уверения родителей и друзей в том, что я мила и так далее и тому подобное. Меня в упор не замечали как раз те мальчики, чьи знаки внимания понравились бы мне – преимущественно спортсмены, конечно, но иногда и лохматые гениальные поэты. А теперь с другого конца зала, заполненного учениками, меня разглядывали несколько широкоплечих старшеклассников. Между ними и мной сновали ничего не подозревающие люди, и тепло их глаз как будто сулило мне временную передышку.
После сидячего ужина полагалась тусовка с кофе или чаем в общем зале при входе в столовую. Своего рода тренировка для будущих вечерних коктейлей. Насиловавшие меня парни не смотрели в мою сторону, зато их товарищи пялились вовсю. Когда я осмелилась встретиться с ними взглядом, глаза этих ребят пылали недоверчивым изумлением. Мне показалось, что будет лучше оценить потенциальную опасность – быстро прикинуть, кто из них знает, а кто нет. А потом просто избегать тех, кто знает. И чтобы я не сомневалась, что именно им известно, один из них произнес в мою сторону: «Тройничок?» Я понятия не имела, что значит это выражение. Я вообще понятия не имела о выражениях. Случившееся отлилось в безмолвный и неподвижный кусок гранита, и я намеревалась обходить его.
Мои подруги не знали. Но от меня уже требовалось признать или опровергнуть, и я молча стояла в этом зале, желая, чтобы головная боль утихла, и чувствуя себя замешанной в какой-то лжи. Между мной и моими друзьями образовалась трещина. Я прямо-таки слышала, как с треском разверзается земля.
В последующие дни я наблюдала, как новость переходит от одного ученика к другому. Подобно тому, как в фильме ужасов злодей нападает на людей на городской улице и пробуждает в каждом из них демона.
Это мне понятно. Учебные дни тянулись долго и изнурительно, а клаустрофобная тепличная атмосфера частной школы навевала тоску. Каждое утро за завтраком: «Опять все эти люди?» Страна воевала в Персидском заливе. Рухнула Берлинская стена. А мы, школьники, мало что знали, поскольку в общежитиях было всего по одному телевизору в комнате отдыха, да и те часто ломались. В любом случае времени на телевизор у нас было немного. Никакого интернета. Единственный сотовый размером с большую дамскую сумку принадлежал сыну какого-то аристократа, и чтобы только взглянуть на это чудо, нужно было идти к нему в комнату в разрешенное время. Ничего особенного не происходило. И даже если бывало что-то интересное, о чем можно было бы поговорить за ужином в тот или любой другой вечер, разве это шло в какое-то сравнение с историей про благонравную девицу из младших, такую рыжеватую хористочку, у которой отродясь не было секса, да и романов тоже, а она вдруг раз – и пробралась в полуночный час в комнату старшеклассника, чтобы отсосать сразу два члена? Вот это да! Я бы и сама посудачила на эту тему.