Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет
Шрифт:
Меня напрягали усы мистера Лэйна. Меня не впечатляли его рассказы о гонках на спорткарах по проселкам Мичигана. (Меня больше заинтересовала мамина история о том, как на званом ужине он откусил кусочек шоколадного торта и, обнаружив в нем половинку фисташки, был вынужден извиниться и выйти в туалет, чтобы вколоть себе адреналин во избежание верной смерти. Столь же пугающие примеры уязвимости взрослой жизни встречаются нечасто. И, разумеется, эта была история о том, что значат манеры, то есть о том, что можно скрытно сделать, не нарушив ход званого ужина.) Однако отец общался с ним с огромным удовольствием. И разве я могла винить родителей в том, что они сочли своего рода триумфом, когда папе
Его приглашение на ланч стало для меня реальным событием. И этот ланч прошел так удачно, что он сказал, что прилетит на своем самолете в Нью-Гэмпшир и сводит меня поужинать, когда я начну учиться в школе Св. Павла. До сих пор я как-то не воспринимала эту идею всерьез. И почему это я не замечала такие козыри у себя на руках?
«А что у него за самолет?» – спросила нью-йоркская.
«Не знаю. Он сам его пилотирует».
Немного подумав, она сказала: «Ты должна это сделать. Когда он прилетает?»
Такая вот грамматика избранных: от повелительного «должна» к настоящему длительному, от условного к определенному, не моргнув глазом.
А ты сможешь так же, и чтобы все вокруг все поняли?
«На Рождество», – сказала я. Рождество вроде подходило.
«О, здорово. А он сможет нас на Вайнъярд доставить?» – спросила вашингтонская.
«Не дури», – сказала нью-йоркская. – Он же к Лэйси. Это клево».
После моего рассказа о мистере Лэйне девочки смотрели на меня как-то иначе. Знай я раньше, упомянула бы об этом в первый же день нашего знакомства. Прицепила бы к своему бейджику новенькой. Написала бы в записке Шепу.
Мистер Лэйн так и не прилетел ко мне. Но на рождественской вечеринке он подарил мне дамскую шляпу-котелок в перевязанной лентами коробке, а его жена открыла свой атласный клатч и разрешила мне взглянуть на ее короткоствольный пистолет с перламутровой рукояткой, который носила с собой по вечерам. Это был первый пистолет, который я увидела в жизни. Больше этот пистолет не выстрелит. В отличие от этого мужчины.
Звоня той осенью домой, я никогда не спрашивала, когда мистер Лэйн прилетит и поведет меня ужинать. Вместо этого я рыдала и умоляла родителей позволить мне вернуться. Приходилось звонить из телефона-автомата за спортзалом, потому что я не хотела, чтобы это слышали другие ребята. Я переходила через дорогу и плакала в телефонную трубку до трех минут десятого. Заканчивала разговор, вытирала слезы и возвращалась к вечерней проверке.
Мать воспринимала мои рыдания в телефон очень спокойно. Трубку брал отец: «Ты должна постараться. Нужно потерпеть».
Что я могла сказать, чтобы прозвучал сигнал тревоги? Как матери, мне приходит в голову немало всего. Лифчик Шайлы, мои одинокие изыскания по теме холокоста, уроки очищения желудка в туалете. Полные бутылки водки в моих руках в комнате моих урбанизированных подружек. В те годы ребятишки любили именно эту марку с золотистыми буквами на этикетке (и недаром сын Александра Солженицына, живший в корпусе напротив плаца, получил прозвище Столи). А если бы я рассказала про книгу новичков, в которой девочки оценивались по десятибалльной шкале? В том семестре даже мои подруги из больших городов вытаращили глаза, узнав о том, что их новую соседку по общаге, миниатюрную лыжницу добрейшей души, избил ее бойфренд, учившийся двумя классами старше. Я пытаюсь припомнить, не тогда ли я узнала, что преподаватель предпрофессиональной балетной подготовки сказал своим ученицам, что секс улучшает выворот стоп. Пытаюсь вспомнить, не той ли осенью мальчики из выпускного класса заменили пергидролем шампунь во флаконе чернокожего ученика, и его шевелюра стала оранжевой, как кленовая листва. Не тогда ли был случай, когда они навалились на ученика-сикха и сорвали с него тюрбан.
Личные беды, о которых я сообщала, не слишком трогали моих родителей. Я рассказала, что в один из дней услыхала, что этажом ниже девочка на класс старше меня крутит мою любимую песню Кейт Буш. Я сбежала вниз в ее холл сказать, как мне нравится эта песня, но она просто уставилась на меня реально тяжелым взглядом. До меня дошло, что мне, как новенькой, вообще не положено заходить в этот холл, и уж тем более заговаривать с ней. Она продолжала пялиться, а я ретировалась через запасной выход и пошла обратно к себе – на кровать новенькой в комнате новенькой и со своими чувствами новенькой. Туда, где мне полагалось быть.
«Что ж, очень жаль», – сказал на это отец.
«Может быть, она такая застенчивая, – сказала мама. – Может быть, не расслышала тебя. Ты сказала, что музыка громко играла. Хочешь, я позвоню вашему психологу и поговорю с ним об этом?»
Мама не возражала против моего возвращения домой, но папа был тверд. «Ровно один год. Тебе нужно продержаться этот год, потом решим, как быть дальше».
Я выбросила козыри: у меня злая соседка по комнате. Вчера, когда я одевалась, она смотрела на меня из другого конца комнаты, а потом сказала, что ей хочется иметь мою грудь и живот, а бедра и попу оставить свои.
«Может быть, она хотела сделать тебе комплимент».
«Да, она тебе завидует».
«У меня нет бойфренда».
«Ну а что, разве у всех есть бойфренды? Надо бы тебе сосредоточиться на учебе».
«У меня не получается обзавестись подругами».
«А что эти милые девочки, с которыми мы познакомились на родительских выходных?»
«Каждые выходные они ездят на Мартас Винъярд со своими бойфрендами».
«Это выглядит неприлично».
«Да уж, оставайся-ка ты лучше в школе. Используй это время для знакомства с народом!»
«Мне тут не место».
«А вот и нет. Учителя столько всего сказали, когда тебя принимали в школу. Говорили, какая ты умная и способная».
Стоять у телефона-автомата становилось холодно. Я топталась по заледеневшему гравию.
«Кстати, а ты слышала про Сесиль? – спросила мама. Это была моя одноклассница по начальной школе, которая той осенью тоже уехала учиться в частную школу. Ее отправили в Сент-Джордж на Род-Айленде. – Она только что вернулась домой. Сдалась. Не потянула».
Когда в преддверии Дня благодарения нам наконец-то разрешили съездить домой, я поехала в аэропорт в одной машине с Габи. Мы с ней были из одного города и когда-то вместе ходили в детский сад, а теперь она училась в нашей школе классом старше. Рыжеволосая Габи носила длинную челку и даже не выглянула из-под нее, когда я залезла в наемный лимузин и устроилась на противоположном конце заднего сиденья. Не говоря уже о том, чтобы улыбнуться мне. Я слишком устала, чтобы придавать этому значение. Впрочем, ее неразговорчивость в какой-то мере импонировала мне: она выглядела циничной, а это свидетельствовало об индивидуальности. А еще я знала о ней кое-что любопытное – по вечерам она любила мыть ноги в раковине. Я узнала об этом годом раньше от своего одноклассника Коннора, который безнадежно влюбился в Габи. Максимум, чего он добился в своих попытках ухаживать за ней – были ежевечерние бессвязные и путаные телефонные разговоры, которыми мы в то время увлекались. Во время этих бесед Габи, по словам Коннора, мыла ноги в раковине. Он слышал плеск воды и мягкие шлепки ее намыленных ладоней. Закончив разговор с Габи, Коннор иногда звонил мне – только для того, чтобы поговорить о ней.