Затаенная боль. Дневник психоаналитика
Шрифт:
Когда Леа было еще семь месяцев, сотрудницы социальной службы и воспитательница рассказали ей, что им никак не удается встретиться с ее родителями, чтобы выяснить их намерения. Леа очень тяжело перенесла этот разговор. Как только речь зашла о ее родителях, она горько зарыдала и плакала все время, пока с ней говорили. После этого она успокоилась с большим трудом и еще несколько дней оставалась подавленной, часто требовала к себе нянечек и явно жаждала, чтобы ее утешили, что они и делали. Как ни относительно такое утешение для брошенного ребенка, тем не менее оно помогло Леа, и спустя несколько дней она отказалась от рожка и начала есть с помощью ложки. Она вновь повеселела и стала более активной. Ясельный персонал понял, что Леа хочет расти и развиваться.
Проходит месяц, и девочка снова впадает в депрессию: не желает садиться, отказывается от еды и, засовывая пальцы в горло, провоцирует рвоту.
Сеансы идут уже три месяца, но почти каждая еда вызывает у Леа такую же реакцию.
Девочке исполняется год и один месяц, а ее родители так и не объявляются.
Положенный им на раздумья год истек и ходатайство о признании Леа покинутым ребенком уже подано. А это значит, что Леа сможет обрести приемных родителей. Все это я долго рассказываю Леа, которая слушает меня очень внимательно.
После этого разговора она начинает стремительно развиваться: она гораздо лучше двигается, учится стоять и ходить в манеже. Играя с детьми, она меняется с ними игрушками. Она начинает говорить и ловко снимает и надевает колпачок на фломастер.
Спустя еще три месяца Леа исполняется год и четыре месяца, а ее родители по-прежнему не дают о себе знать. Этот день Леа избрала, чтобы начать самостоятельно ходить.
Девочке уже полтора года, а суд все еще не вынес решения по поводу ее статуса.
Через два месяца я узнаю, что судья вновь откладывает решение на месяц, так как нет никакой информации о родителях Леа. Девочка становится агрессивной, дерется с другими детьми и старается поранить себя.
Месяц спустя судья вызывает обоих родителей (неужто все еще надеясь, что Леа вернется в родную семью?). Приходит только отец. И возражает против удочерения Леа приемными родителями: он уверяет, что консультировался с социальной службой и адвокатом. В запасе у него — еще два месяца, чтобы подать апелляцию. Он ни разу не видел дочки и не придет к ней даже после этих громогласных заявлений. Леа рассказали об этом разговоре.
Проходят еще три месяца. Отец не подал апелляции. В социальной службе он не был, и адвокат, на которого он ссылался, также не появился.
Леа очень неохотно признает какие-либо запреты, часто бывает неуправляемой и ее трудно вывести из этого состояния. Но одновременно она стала проситься в туалет и с каждым днем все лучше и лучше говорит.
Когда Леа исполняется два года и два месяца, на очередном судебном заседании принимают решение… дать родителям Леа еще два месяца на раздумья. После того, как Леа сообщат об этом решении, она будет плакать целую неделю подряд.
Спустя два месяца из ясель увольняется любимая нянечка Леа. И девочка начинает кусать других детей.
Леа уже два года и пять месяцев, когда — после пятнадцати месяцев ожидания — суд, наконец, удовлетворяет ходатайство о признании девочки покинутой ее родителями. Отцу дают еще два месяца для обжалования этого решения.
Проходят и эти два месяца, но отца не видно и не слышно. А Леа неоднократно пытается броситься вниз с лестницы, чтобы убиться, и каждый раз она сильно ушибается. Это самые настоящие попытки самоубийства. Во время сеанса она нарочно падает со стула, снова ушибается и говорит мне, что хочет умереть. Чтобы избавиться от страданий?
Я могу, наконец, ей сказать, что она скорее всего уже никогда не увидит своих настоящих родителей и что она признана покинутым ребенком. Леа берет свое досье и разрезает ножницами первый лист — так, что ее имя, написанное на этом листе, оказывается разрезанным пополам.
Судья ждет еще месяц и только тогда составляет акт о том, что отец Леа не подал апелляции. Теперь вопрос об удочерении Леа будет рассматриваться на ближайшем семейном совете.
Во время сеансов мы обсуждаем с Леа ее разрыв и прощание с настоящими родителями и перспективу обрести приемную семью. Ее волнует и такой вопрос: придется ли ей менять свое имя?
Семейный совет соберется только через три месяца. А той порой отец Леа вдруг заявляется к инспектору социальной службы, чтобы справиться о дочке и выяснить, сможет ли он с ней видеться, когда она будет жить в приемной семье (хотя закон запрещает биологическим родителям добиваться свиданий с ребенком, усыновленным приемными родителями).
Во время сеансов Леа непрерывно чертит длинные линии на бумаге (может быть, старается перечеркнуть свое прошлое?). Она меняется со мной фломастером и, взяв фломастер, которым я делаю записи в ее досье, продолжает чертить все те же линии. С помощью этих прямых линий, которые неожиданно обрываются, Леа пишет историю своей жизни.
После состоявшегося, наконец, заседания семейного совета, девочке подыскивают приемную семью.
Меня предупреждают, что я могу поговорить с Леа о ее будущих родителях. Сегодня у нас с ней — прощальный сеанс. Леа невозмутимо чертит свои перекрещивающиеся между собой линии. Попрощавшись, она говорит: «Смотри!» И показывает, как ловко она слезает со стула и при этом вовсе не падает. Затем она тянет меня за дверь и демонстрирует, как быстро спускается по лестнице, не падая и не держась за перила. Спустившись вниз, она поворачивается ко мне, весело хохочет и убегает.
Леа удочерили только в три года. С трехнедельного возраста она ни разу не видела своих родителей. Девочке было еще четыре месяца, когда мать заявила судье, что отказывается от дочки и дает согласие на ее удочерение. И своей позиции она уже не меняла, а лишь подтверждала ее снова и снова. И если даже отец на словах возражал против удочерения Леа приемной семьей, он ничего не сделал, чтобы на деле подтвердить свои заявления.
Чьи же интересы защищали суд и социальные службы, когда всеми силами старались вернуть Леа таким родителям? Только не интересы девочки и даже не ее родителей.