Затаив дыхание
Шрифт:
Но вот незадача: она его опередила. На считаные минуты.
— Про Эстонию, — повторила она. — Расскажи мне про Эстонию.
— Ладно. Вообще-то, гм…
Где-то поблизости раздался пронзительный призывный вопль:
— Лииз! Лииз!
Очень хотелось бы услышать отклик Лииз — или Лииза. Вероятно, Лииз, как и Джек, не находит нужных слов. Вылетевший из Хитроу самолет, толкая перед собой темное облако шума, пронесся почти над самой землей — казалось, можно даже разглядеть название авиакомпании.
— Мне разбивали
— Фируз, — кивнул Джек. — Нет, Салим.
— А второй раз, когда я потеряла моего ребеночка; я его любила всей душой, хотя живым никогда не видела.
— Знаю. Как странно, что ты об этом просишь.
Внезапно воздух озарился ярким светом: солнце пробилось через тонкую пелену облаков, его ослепительные лучи отражались от белой столешницы, и у них с Милли разом выросли тени. Джек по-прежнему не знал, с чего начать.
— Сдается мне, что оно будет разбито в третий раз.
— С чего ты взяла?
— По-моему, ты мне лгал.
На ее лице под темными очками читалась неприязнь. Темные очки ей вообще не идут. В каждом стекле Джек видит крошечное отражение своей головы с черной полоской поперек — будто повязка на глазах.
— Я бы так не сказал, — возразил он. Лет тридцать пять назад на этом самом месте он точно так же отрицал, что съел мамину шоколадку «Дэри милк». — Позволь мне объясниться, а потом уж суди.
Она что-то пробормотала в ответ, но ее слова заглушила промчавшаяся мимо машина; из нее неслось низкочастотное буханье сабвуфера, нарушающее глубинные ритмы организма. Автомобиль взвыл, на бешеной скорости, скрипя покрышками, развернулся в тупике и скрылся из глаз. Зато Лииз, видимо, удалось отыскать.
Стало сравнительно тихо, если не обращать внимания на ровный шум лондонских окраин. Джек почувствовал, что ему не хватает воздуха.
— Про Эстонию, — опять повторила она.
— Ладно. По-твоему, я не только ходил по бесчисленным музеям, храмам и болотам. Шесть лет назад.
Еще не поздно отречься от своих слов. Сделать вид, что он готов досконально все обсудить, лишь бы оправдаться в ее глазах. Он же запросто может сочинить обстоятельную историю с массой ярких подробностей, чтобы навсегда убедить Милли в своей правоте. Как в отрочестве, он машинально поглаживал пластмассовую столешницу — столик, правда, уже другой, но копия того, прошлого. Вокруг сгрудились соседние домики — бурые кирпичные коробки с ушками на макушке; окна второго этажа прямо-таки упираются в сточные желоба, а утыканные спутниковыми тарелками крыши смахивают на кепки, спущенные на самые глаза. Все не так, это ошибка.
— Ну же, рассказывай, — не отставала она.
Пространство молчания между ними в действительности заполнено беспорядочным шумом: барабаны, тромбоны, флейты-пикколо.
— Что ж, хорошо, — наконец произнес он. — Мне и самому уже некоторое время кажется,что все это… лучше бы… обсудить начистоту.
— Боже, как мне страшно.
— Погоди, Милл, выслушай меня.
Она не отрывала глаз от столешницы. Впрочем, может, ему только так кажется — сквозь ее большие, как у летчика, черные очки ничего не видно. Поди разбери — может, она уже смотрит на него в упор.
— Ты выскажешься и облегчишь себе душу. Тебе станет лучше. А мне?
Джек услышал за забором кашель: это перхала Дафна, жилистая старуха-соседка.
— Давай-ка укроемся в доме, — предложил он.
— Я от тебя уйду.
— Замечательно. Я еще ничего не сказал, а ты уже готова меня бросить. Говори потише.
— Извини, я выражусь иначе. Придется тебеоставить меня.
Снова послышался кашель, да так явственно, будто Дафна зашла в их садик.
— Хорошо, — сказал он.
— Это все?
— Нет. Да, вот что: я хочу видеть твои глаза.
— Аналогично.
Милли сняла очки. Глаза у нее были влажны от слез, веки слегка покраснели. Джек очков не снял, потому что не мог выжать из себя ни слезинки. Со стороны дороги над забором вдруг появилась девчачья голова, он даже вздрогнул. Волосы у нее туго-натуго стянуты на затылке — на местном жаргоне прическа называется «харлингтонская подтяжка».
— Эй, смотрите-ка, да их тут двое! — заливаясь визгливым истерическим смехом, крикнула девица невидимым хохочущим приятелям.
— Пошли в дом.
В гостиной он притулился на подлокотнике обтянутого кожзаменителем дивана и почувствовал, что лицо у него сморщилось, как у обиженного ребенка, но слезы не шли. Милли опустилась на толстый ковер у камина, обхватив руками колени и глядя на кучку фальшивых углей, которые она тоже пылесосила. Сколько Джек себя помнит, угли, похожие на огромные леденцы, всегда лежали в одном и том же неизменном порядке. Перед камином чинными близняшками стояли кроссовки Милли, а она шевелила пальцами ног.
— Знаешь, мне кажется, тебе следует выслушать и ответчика, — сказал он.
— Что именно слушать? Как ты трахал безмозглую красотку — Катью, или Каяк, или как там ее, а потом… Ах, негодяй!.. — лицо Милли на глазах побелело, она поднесла ладони к щекам. — Боже мой, Боже мой!
— Что, что такое?
— Вундеркинд… Говардов вундеркинд. Эдвард сказал, он приходил с ней к нам. Это же он,да? О Боже!
Открыв рот, Милли смотрела на него в упор. Он чуть заметно кивнул, не в силах произнести ни слова. Его мать выбросилась из окна. Его жена собирается вышвырнуть его из дома. Жуть, какой кульбит может в одну секунду выкинуть жизнь.