Затаив дыхание
Шрифт:
Джек вдруг понял, что еще ни разу ничего не читал сыну. И ведать не ведает, какие книжки тот любит. Разумеется, Кайя занимается культурным развитием мальчика, в том числе его литературным образованием. Джек почувствовал себя никчемным и никому не нужным. Недавно Милли рассказала ему, что сейчас второе по популярности слово в английском языке — «кока-кола».
— А должны бы быть «любовь» или «уход», — сказала она.
— Ага, например, уход из семьи, — пошутил Джек.
Они стали гадать, какие слова были самыми популярными в доисторические времена, всерьез обсуждали разные версии и в конце концов расхохотались.
Он очень скучает по Милли. По ее сильному характеру, по ее умению содержать в порядке весь мир и его самого; и, хотя она потерпела крах, он тоскует по ней еще больше. А в парк Кенсингтон-гарденз он едет через Хэмпстед, чтобы взять с собой набор для
Пожалуй, Милли права, думал он, глядя на свое отражение в окне мчащегося по туннелю поезда, ему и в самом деле надо бы постричься. Решительно изменить внешность. А главное — стиль. Нечеткое отражение в затененном стекле ему льстит, лицо кажется почти таким же, каким оно виделось много лет назад в окне школьного автобуса. Чего он с той поры добился? И добился ли? Удастся ли ему когда-нибудь с помощью музыкальных инструментов передать страшный звук в бешено мчащемся под землей вагоне, этот вой, от которого выворачивает нутро? Кейдж записал бы его на пленку, Кардью сказал бы, что человеку достаточно самому услышать этот подземный звук, но те времена прошли. Фрагмент со взрывами бомб — не повествование, а размышление, памятник. Это не горизонталь, а вертикаль. И зубилом должно стать его собственное отчаяние. На этой мысли партитура перед глазами мгновенно исчезла, будто ее кто-то свернул. Но он ведь не впал в отчаяние, в этом все дело. Он просто… как это называется… бесстрастен, что ли? Высокие белые облака плывут над Миддлсексом, они негромко гудят над его жизнью, вот они уже окружили его, стали частью его самого, и он смотрит вниз, на собственную жизнь. Так бывало много раз. Он объяснит это Милли. И Кайе. Возможно, он уже им объяснял. Ну, так объяснит заново.
Сидящая напротив итальянка оторвала от книги остекленевшие глаза и не улыбнулась в ответ. Кто-то из пассажиров вагона слушал рингтон своего мобильника, очень схожий с музыкальной фразой Джеймса Ласта [134] : «зип-а-ди-ду-да». Мелодия незаметно прокралась Джеку в голову, да так и осталась там на весь день.
Открывая входную дверь (это все еще его дом? да и был ли он когда-нибудь его домом?), Джек наступил на письмо. Вопреки обыкновению, Марита не положила его на плетеный поднос для почты. Значит, она с утра еще не приходила. Наверно, всю неделю с удовольствием хозяйничала здесь одна. В малой гостиной еще витает сладковатый запах сигарет — возможно, с марихуаной. Марита обзавелась дружком-греком, который курит травку так же естественно и часто, как другие пьют чай. Милли считает его сущим бедствием, но ведь этот парень ей не родня, как-то заметил Джек, зато денег у него куры не клюют. На коврике у камина стояла немытая кружка с потеками кофе, из нее торчала чайная ложка.
134
Джеймс Ласт (наст. имя Ханс Ласт; р. 1929) — немецкий композитор, аранжировщик, дирижер.
Дом выглядит чужим, точно новое издание с детства знакомой книги. До отъезда в парк еще час. Джек поднялся наверх в кабинет и вытащил пластиковый пакет из-под дивана, куда сам его засунул. Он уже предвкушал, как застенчивая мордашка Яана просияет улыбкой с ямочкой в уголке рта при виде крикетного набора и от сознания, что теперь это его собственность.
На попавшем ему под ноги конверте круглым почерком, похожим на руку Милли, только мельче, было написано: «М-ру Джеку Миддлтону». Джек пошел в зимний сад; воздух там застоялся, и он растворил двери настежь, но и снаружи пахнуло необычной для осени духотой. Он сел, прислонив к ноге пакет с крикетным набором, и вскрыл конверт. Вот что он прочел:
Дорогой мой Джек!
Когда ты получишь это письмо, я вместе с Яаном уже вернулась в Эстонию. И буду в Хааремаа. Именно там я хочу растить нашего сына. Мой старый друг, о котором я тебе говорила, — его зовут Тоомас, он отличный плотник, — уже ждет нас.
Почему я так поступаю?
Потому что мне ясно, что ты будешь только «воскресным» отцом, который приходит и уходит, когда ему угодно, раз в неделю играет с сыном в крикет или футбол и очень озабочен счастьем жены — насколько я понимаю. Возможно, моя вина в том, что я не могу это вынести. Джек, ты весь очень английский, очень вежливый, но берешь то, что тебе нужно. И еще: Яану в Лондоне не слишком хорошо. Как и мне. Из-за кривой стопы над ним смеются, дразнят, и лондонский воздух ему тоже вреден. Меня часто принимают не за ту женщину, какая я есть, потому что я из Прибалтики и так называемая блондинка. Я хотела, чтобы ты увидел сына и тогда, может быть… Мне кажется, я поступила правильно и выполнила свой долг.
Прости меня. Когда Яан захочет узнать, я расскажу ему, кто его настоящий отец. А сейчас это — Тоомас, который любил его с младенца. Пока что он будет учиться играть на альте у моей подруги, на нашем острове; она музыкант, в советские времена играла в оркестре, сейчас она на пенсии, наверно, немножко старомодная, но очень милая. На три года или около того — вполне годится. Потом, может быть раз в две недели, мы будем ездить на автобусе в Таллинн. Я пойду работать на радио Хааремаа и еще учиться. Скоро ты сможешь услышать нашу станцию в интернете.
Джек, если хочешь, я буду иногда присылать тебе фотоснимки Яана. Так лучше всего. Прощаться невозможно.
«Какой он, настоящий ключ от неба?» Так писал Яан Каплинский. Когда я прочла это, я подумала про тебя маленького, как ты в Хейсе смотрел на белые облака и слушал их. А Ахматова говорила: «Света источник таинственно скрыт».
С любовью навсегда,
Но моя жена вовсе не счастлива!— звенел в ушах внутренний голос. Джек долго смотрел на детский крикетный набор в прозрачном, похожем на чулок пластиковом футляре. Письмо выпало из его руки. Возле кресла, под растением с сочными, отороченными алым листьями, он увидел пепельницу с тремя недокуренными «косяками». Джеку почудилось, что он может прямо сейчас умереть на месте — просто перестанет цепляться за жизнь, впадет в транс и уйдет безвозвратно. Потом начнется разложение, по лицу станут ползать мухи… Но к тому времени Марита его обнаружит.
Он явственно ощущает тяжесть металлического аппарата, что громоздится на голове матери, боль от шурупов в собственном черепе. Он уверен, что она не умрет ни сегодня, ни завтра, ни даже на следующей неделе, что бы там ни говорил врач. Она же бабушка Яана. Мама Джека. Доналд — Яану дедушка. А Джеку — отец. Все совершенно ясно.
А он — отец Яана.Ему хочется научить мальчика хотя бы начаткам крикета. Сводить его в Музей игрушек, что в районе Бетнал-Грин, тем более что музей скоро закроют на год. Все очень просто и ясно. Но ведь он прикован к креслу. Толпящиеся вокруг растения дышат, забирают воздух и исторгают из себя совсем другие газы. Этот большущий стол из липы стоил бешеных денег, он весь в шрамах прошлой жизни, прошедших жизней. Какими неимоверными усилиями его сюда втащили.
От отсутствия Яана в груди пустота. Огромная дыра, пробитая в его грудной клетке. Чудится, что он безвольно плывет по воде, по течению, но правит им это чувство в груди. Оно тянет его на дно. Для взрывов бомб литавры ему точно не понадобятся! Взрыв прогремит в начале и завершится в конце. Миллисекунда, которая будет длиться двадцать минут. Виолончель, вторая позиция на струне до, а одновременно, чуть ли не заглушая виолончель, будут устрашающе бушевать духовые, дисканты хора мальчиков и мягкий арабский барабанчик. Все это звучит у него в ушах, пока он упорно смотрит на детский крикетный набор, и светлая деревянная бита то чернеет, то белеет — это уже шуточки зрения: глаза устали одновременно и смотреть в одну точку, и читать развертывающуюся в его голове партитуру. Она аккуратно и четко выписана чернилами, посверкивающими, как мозговая жидкость, на раскручивающихся перед его мысленным взором свитках.
В определенном смысле письмо Кайи все прояснило. С другой стороны, оно все усложнило. Джек чувствовал в себе мощные встречные потоки. В тот же вечер он позвонил в Уодхэмптон-Холл; трубку взял Ричард.
— А, это ты, Джек, — суховато сказал он. — Ты, конечно, хочешь поговорить с Миллисент.
С Миллисент?!
— Да, если можно.
— Пойду посмотрю.
Так разговаривают не с зятем, а с малознакомым и никчемным кавалером дочери. Ричард пропал минут на десять, не меньше. Время от времени Джек кричал в трубку «Алло!» Он живо представлял себе, как неторопливо и чуть прихрамывая (с недавних пор у тестя болит нога) Ричард бродит по огромному дому, изредка выходит на крыльцо и оглядывает окрестности. В трубке вроде бы послышался грачиный грай, дальний стук колотушки, забивающей столб забора, дыхание свежего сельского ветерка.