Затерянный остров и другие истории
Шрифт:
— Тенас… Тенас… Токе тенас (славный мальчик)…
— Скукум-танс (замечательный танец).
И наконец:
— Оу! Оу! (Наш младший брат. )
А Та-ла-пус продолжал свое выступление. И ногами, и упругими молодыми ступнями, и пальцами, сведенными как лапа с когтями, и глазами, загоревшимися красными угольками, он все больше походил на волка, все больше чувствовал себя настоящим волком. На него нашло вдохновение, и получился поразительно точный, прекрасный портрет дикого бродяги бескрайних степей. Десять минут, не меньше, он кружил и пел, потом вдруг присел на корточки, запрокинул голову, обернулся к востоку и завыл, как волк, на восходящее солнце» которое как раз в этот миг показалось из-за горных вершин, и первые золотые лучи его осветили лицо мальчика.
Его песня и причудливый танец волка закончились. И тут же все зрители, как один, громко закричали:
— Тенас-тайи! Тенас-тайи!
И Та-ла-пус понял, что он не провалился. Рядом с ним оказался верховный вождь сквомишей.
— Тилликумы (друзья мои), — сказал он, обращаясь к собравшимся, — этот мальчик исполнил не танец своего племени, какому его могли научить родители или другие старшие из племени. Это его собственный танец, он его придумал, чтобы заслужить свое имя. Он заслужил его и заслужил первый приз на нашем большом потлатче. Пойди, — обратился он к одному из юношей, — принеси десять долларов из чикамин (денег) бледнолицых и десять новых одеял, белых, как вершины этих гор.
Зрители были в восторге. Они хвалили мальчика и радовались, что настоящий потлатч можно считать открытым. Когда одеяла сложили стопкой рядом с Та-ла-пусом, она сравнялась с его макушкой. После этого вождь вложил десять долларов в руку мальчика с простыми словами:
— Я рад дать их тебе. Ты заслужил их, мой маленький вождь — тенас-тайи.
Так начался этот великий потлатч, целая неделя игр, развлечений, национальных танцев, но не проходило ни одного вечера, чтобы участники праздника не просили снова танец степного волка в исполнении мальчика с острова. Когда потлатч окончился и старый вождь Мауитч, Ла-пул и Та-ла-пус вернулись на остров Ванкувер, мальчик уже больше не спешил на уединенную вершину скалы, чтобы посидеть в одиночестве, вглядываясь жадным взором в далекую Большую землю. Ведь он уже сделал шаг в широкий мир и оправдал свое имя, и теперь гордился им, а не ненавидел, как прежде, когда братья дразнили его, потому что на прощанье верховный вождь сквомишей сказал ему:
— Запомни, маленький Та-ла-пус, для человека имя очень важно. Ты сначала презирал свое имя, но потом ты сам, проявив смелость, прославил его и заставил уважать. Так храни это имя с почетом, маленький Та-ла-пус. Почетное имя дороже всех одеял и, уж конечно, много дороже чикамин белых людей.
БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЕК
Каждый, кто жил на реке, знал старину Энди Лавереня. Уже многие годы он был, что называется, «фонарщиком», если бы такая должность существовала в поселке, расположенном в дикой лесной глуши, окружавшей эту коварную речку на севере штата Онтарио. В свое время он был человеком могучей силы, мог работать топором в ряду лучших лесорубов. Но несчастный случай, когда в заторе ему придавило бревном обе ноги до бедра, навсегда вывел его из строя; больше он уж не мог отправляться вместе с отрядами лесорубов в их лагерь в лесу и приходилось ему лезть из кожи вон, чтобы честно заработать хоть несколько долларов в самом поселке или на лесопилке.
У ребят с лесопилки было доброе сердце, и они щедро платили ему за любую помощь, но главное — за то, чтобы зимой и летом освещать фонарем в темное ночное время опасное место на реке Дикой Кошки, которая коварно выбрала себе путь между лесопилкой и домами поселка на другом берегу.
Это опасное место было нагромождением острых скал. Прямо под ними темная поверхность воды завихрялась крошечными водоворотами, представлявшими предательскую западню для любого каноэ даже летом, а зимой и подавно, так как здесь не образовывалось такого надежного ледяного наста, как по всей реке. Лишь обманно тонкая ледяная корочка прикрывала страшную яму, и если кто-нибудь принял бы ее за надежный слой льда, неминуемо поплатился бы жизнью и уж больше никогда ему не пришлось бы переходить эту реку.
Вот почему из года в год старик Энди зажигал свой фонарь на высоком берегу Дикой Кошки как раз над смертельной западней. Иногда его сопровождала старая лошадь серой масти, которая всюду следовала за ним по пятам, как собака. А иногда в самую ветреную, ураганную погоду ему помогал по ночам его юный сосед Джеки Морен. Случалось, они оба — и Джеки, и лошадь — сопровождали его, а в награду за помощь старина Энди сажал мальчика верхом на свою серую лошадь и разрешал ему ехать на ней домой.
Но одной сырой весной старину Энди скрутил ревматизм, обе его покалеченные ноги. В ту ночь, когда он впервые не мог покинуть дом, к нему, весело насвистывая, пришел Джеки и предложил выставить над рекой фонарь вместо него. Энди с благодарностью согласился, и, когда спустились сумерки, Джеки отправился на опасное место на берегу Дикой Кошки, а лошадь последовала за ним.
— Я вижу, Серая, этот фонарь ты любишь не меньше, чем хозяина Энди! — И мальчик, зажигая спичку и стараясь укрыть пламя от ветра, рассмеялся. — Ты идешь за мной и за фонарем, как будто мы твои хозяева или будто это не мы, а Энди. Так как же все-таки?
Но Серая не отвечала, а лишь стояла и смотрела на зажженный фонарь. Ее вытянутая трогательная морда была на редкость выразительна. Может, она и хотела ответить, но не могла, она не умела говорить и не могла сообщить мальчику, что любит его не меньше, чем самого Энди. Она лишь положила свой нежный нос ему на плечо — так, молча, без слов, она уговаривала Джеки сесть, наконец, верхом и ехать домой, на что Джеки с легкостью согласился и вихрем ворвался в хижину старого француза с новостью, что серая лошадь послушно следовала за фонарем.
— Не заблуждайся, Джеки, — посмеиваясь, заметил Энди Лаверень. — Я знаю, что Серая любит фонарь, но пошла она за тобой, а не за фонарем. Видишь ли, она умная лошадь, она уже поняла, что ее старый хозяин больше не сможет зажигать фонарь, и она выбрала нового хозяина — тебя.
— Я согласен, пусть считает меня хозяином, — улыбнулся мальчик. — Теперь мы всегда вместе будем зажигать фонарь.
Так они, само собой, и поступили, потому что деятельность Энди на этом закончилась. Теперь он мог доковылять лишь до своей двери, и Джеки взвалил на свои детские плечи и роль фонарщика, и роль кормильца своего постоянного отныне компаньона, серой лошади, о которой с любовью заботился.
— Я замечаю, твой Джеки помогает старине Энди с тех пор, как он вышел из строя, — сказал Элик Дункан, не мужчина, а великан, служивший десятником на лесопилке. когда они с отцом Джеки переходили реку несколько дней спустя.
— Он очень привязан к Энди, — ответил мистер Морен, — и к его старой лошади, да и сама работа ему по душе. Он чувствует себя важным человеком каждый раз, когда зажигает фонарь, чтобы предупредить людей с лесопилки об опасности.
— Да, к разговору о лошади, — продолжал десятник-великан, — у них не хватает силенок, в лагере лесорубов. Ихний хозяин присылал давеча к нам с просьбой: вынь да положь ему еще одну лошадь. Они начали трелевать лес. Было б здорово, если бы Энди удалось сбыть свою старушку за хорошие денежки. Его бы это уж как выручило! Могу побиться об заклад, небось сидит сейчас на мели. Собираюсь заглянуть к нему сегодня вечером по этому делу.
За ужином Том Морен упомянул между прочим, что вот счастливый случай для Энди: в лагере лесорубов недостает лошадей, и, стало быть, он может получить за Серую вдвое более того, что она стоит. Миссис Морен согласилась, что это было бы хорошей подмогой для старого Энди. Но Джеки при этих словах побледнел, бросил свою детскую болтовню и больше не мог проглотить ни куска, словно еда застревала у него в горле.
Поскорей выйдя из-за стола, мальчик выскользнул из дома и поспешил к хижине Энди. Не ожидая приглашения, он распахнул дверь и увидел, что старый француз сидит на стуле, сделанном из бочки, единственная сальная свеча стоит на полке над его головой, во рту его вечная трубка, а больная нога покоится на лавке перед полуразвалившейся печуркой, в которой, потрескивая, горит ельник. И тут Джеки впервые бросилось в глаза убожество окружающей обстановки. Впервые в жизни он понял, до чего старый калека нуждался в деньгах, но все равно он воскликнул дрожащим от волнения голосом: