Затерянный остров и другие истории
Шрифт:
Издалека через каньон донесся протяжный таинственный вой. Потом откуда-то с высоты ему ответил такой же.
— А, мои братья! — громко откликнулся Лилу. — Вы пришли передать мне ночной привет.
И глаза его зажглись, как пара черных угольков, потому что он любил волков, которые устраивали свои логовища вдоль Оленьей Тропы. А этой ночью им суждено было сыграть и вовсе странную неожиданную роль, какую обычно дикому зверю играть не положено.
Следуя верхом на лошади горной тропой, Лилу просто так, для веселья, за компанию, ответил волкам, завыл, как они, причем так похоже, что и они откуда-то снизу, потом сверху ответили таким же диким завыванием. На это Лилу улыбнулся и сказал самому себе:
— Все хорошо, сильные и свирепые волки! Отвечайте мне, потому что вы мои родственники, вы мои братья.
Но вот тропа становилась все круче и уже, и вскоре Лилу уже позабыл, что собирался отвечать своим лесным друзьям. Он продолжал ехать, пристально вглядываясь в ночные тени, чтобы уберечься от опасности, угрожающей с обеих сторон. И вдруг до его чутких ушей индейца донеслись какие-то звуки, шедшие не то из каньона, не то сверху со скалы. То был голос человека, хриплый, приглушенный, низкий. Он произнес по-английски:
— Слышь, лошадь цокает.
— Заткнись! Не ори громко! — произнес в ответ другой голос.
— Говорю, слышал лошадь, — раздраженно возразил первый. — Должно, почта едет. Приготовьсь!
— Совсем спятил, — сказал второй. — От почты шуму больше, а никакой другой всадник не должен ехать сегодня ночью по этой тропе, я точно знаю. Это, наверно, дикий зверь, вот кого ты услыхал.
Лилу заставил свою лошадку замереть на месте. Он не очень свободно говорил и понимал английский, он не был таким уж сведущим в делах белых людей, но врожденный инстинкт и смекалка подсказали ему: что-то тут неладно, что-то такое, за что даже белых иногда отправляют в тюрьму. «Зачем им прятаться и шептаться?»— задал он сам себе вопрос. Только на охоте надо прятаться и нельзя говорить громко. И тут он вспомнил — почтовая карета.
Его отец часто рассказывал, что белые люди на золотых приисках в двухстах милях к северу, на Замороженной Речке, добывают большущие самородки. «Оленье золото»— назвал отец этот прииск и сказал, что мешки с золотом по Оленьей Тропе отправляют на побережье, и все эти бесчисленные мешки перевозит почтовая карета. Свой рассказ отец всегда заканчивал словами: «Белые люди рискуют жизнью и даже убивают друг друга ради этого золота».
Но Лилу никогда не мог этого понять, для него куда дороже была пушистая волчья полость, на которой мягко лежать, или нитка бус из голубых раковин Гудзонова залива, которую он мог повесить на свою темную шею, или роскошные вышитые мокасины, чем все золото на свете.
Пока он стоял на месте, притаившись, голоса продолжали:
— Вот, теперь остановился. Я говорил, это зверь. Почта еще через час проедет, не раньше.
«Хоть они и белые люди, но это золото принадлежит не им, — подумал Лилу. — Оно принадлежит белым людям на почте или, вернее, на золотых приисках в Беркервилле. Эти белые, скорей всего, мошенники. Не надо, чтоб в их руки попала почтовая карета».
И только он подумал об этом, как те снова заговорили.
— Кажется, что-то неладное с моим ружьем, — сказал один. — Не стреляет.
— Зато с моим все в порядке, — хмыкнул второй. — Мое осечки не даст. Мне до зарезу нужно это золото.
— Сколько, сказал Джим Ортон, везут с этой почтовой? — спросил первый.
— Самородков на двадцать тысяч долларов, — был ответ. — И если ты не последний трус и хочешь получить золото, пусть твое ружье тоже стреляет.
Последовало молчание. Выходит, отец говорил правду. Эти белые готовы убить друг друга из-за золота — золота, которое принадлежит не им, а людям, которые день и ночь работают на золотых приисках в двухстах милях отсюда к северу.
И у Лилу родилась идея. Он спасет то, что принадлежит этим людям, а главное, спасет честного возницу почты от пуль этих грабителей и подлых трусов, засевших в чаще. Но как? Неужели у него станет духу хотя бы двинуться с места, разве что скакать назад?
В двадцати ярдах над ним притаились два человека. По их приглушенным голосам он мог определить, что они прячутся за гигантским валуном футах в десяти над тропой. Если он двинется вперед, навстречу почтовой карете, чтобы предупредить возницу, ему волей-неволей придется проехать прямо у них под ногами. Удастся или не удастся смело проскакать прямо под дулом их ружей и исчезнуть в темноте раньше, чем они оправятся от изумления? Индейской лошадке Лилу мог доверять, это он знал. Умное животное вот и сейчас стояло не шелохнувшись, тише самой тишины. И вдруг эту тишину разорвал протяжный вой одинокого волка, донесшийся откуда-то сверху. И Лилу осенило. Он откинул голову, и с его тонких детских губ сорвался такой же таинственный протяжный призыв. Он отвечал волку на его языке.
— Черт возьми! — воскликнул один из грабителей. — Этот волк прямо у нас под ногами. Вот он теперь крадется. Я слышу, как он прополз.
А это Лилу, ответив на волчий вой, легонько тронул лошадку, и умное животное почти неслышно проскользнуло под опасным валуном. Мальчик старался не дышать. Что, если они разглядят в темноте, что это лошадь и всадник крадутся по тропе, а вовсе не дикий зверь? Тут его друг, волк с вершины горы, ответил ему, и Лилу снова запрокинул голову, и странный то ли лай, то ли всхлипывающий крик прорвал тишину. Они уже далеко позади оставили большой валун — в десяти — двадцати, а может быть, в тридцати ярдах, — когда безобидная лошадка всхрапнула на свой особый манер, как обычно всхрапывают от страха лошади, если вдруг чуят опасность. Животный инстинкт подсказал ей, что рядом враги.
— Да это ж всадник, а не волк! — раздался позади них крик.
Но Лилу успел крепко хлопнуть лошадку по бокам, она спружинила на всех четырех ногах, встряхнулась, опять всхрапнула и кинулась галопом как сумасшедшая вперед по тропе, вперед, не глядя, сквозь черноту ночи. Позади раздались один, два, три револьверных выстрела. До слуха мальчика донесся свист пуль, которые в темноте просвистели далеко от него, потом быстрый топот ног, которые, казалось, вот-вот настигнут их, шум-треск от падающего тела и вслед за этим проклятья и ругательства. Но мальчик ни разу не натянул вожжи и не пытался остановиться. Лошадка не глядя неслась вперед. Лилу словно прирос к седлу, забыв о страхе, не думая, что может найти ужасную смерть на дне каньона. Он думал лишь об угрозе, подстерегавшей почтовую карету, и о спасении Большого Билла, возницы этой кареты, которого любил отец Лилу, а остальные индейцы племени лилуэтов уважали.
Теперь камни с шумом летели из-под копыт его лошадки, и раз-другой у мальчика перехватило дыхание, когда они круто огибали валун и отважное животное вот-вот могло потерять равновесие. Время от времени он слышал, как разбойники карабкаются по каменистой тропе, проходящей высоко над ним, которую он уже успел проехать. Дважды они выстрелили в него, но благодатная темнота спасла его. Они уже приближались к подножию горы, и лошадка начала тяжело дышать. И все-таки Лилу опять сжал ее намыленные бока, и она опять рванула вперед, но вскоре от страха и от изнеможения начала спотыкаться. Правда, тут же выправилась, но Лилу знал, что это первый признак скорого конца. Тогда он остановил ее.