Затерянный остров
Шрифт:
4
На этот раз дядя Болдуин, против обыкновения, ничего не приукрасил. Гости и впрямь оказались выдающимися. Когда Уильям вернулся в четверг к обеду после похода по делам, они уже расположились в Айви-Лодже как дома. Таинственный Гарсувин напоминал меланхоличного «белого» клоуна с намеком на принадлежность к беспринципной разорившейся аристократии. Возраста он был среднего, с большими залысинами, от которых его голова казалась непомерно вытянутой, потому что чересчур высокий и узкий лоб стремился куда-то вверх, делая макушку заостренной.
При виде медам у Уильяма захватило дух — в глазах полыхнуло ярко-алым и изумрудным, словно в комнату влетела райская птица. Уильям не сразу разглядел женщину в этом ярком оперении, и даже разглядев, так и не понял, какая она на самом деле. Буйство красок, дешевая, но слепящая глаза бижутерия, густой слой румян, помады, пудры, тяжелая волна духов… Этой экзотической красотке можно было дать как двадцать пять, так и тридцать пять, но главное волшебство таилось в ее сияющих карих глазах. Бьющая через край женственность Уильяма даже напугала: словно знакомый с детства мелодичный напев вдруг заиграли разом десять духовых оркестров. Противопоставить оглушительной женственности медам можно было разве что мужественность целого военного полка или команды линкора.
За стол сели тотчас же после прихода Уильяма и всеобщего знакомства. Медам, которую усадили рядом с хозяином дома, изогнулась и посмотрела на него в упор своими невероятными карими глазами. Уильям мгновенно стушевался.
— О, у него ошень приятное лицо! — заявила медам с мягким акцентом. — Болди! — Она ухватила дядю Болдуина за руку. — У вашего племянника, мистёра Вильяма, ошень, ошень милое лицо.
— Что, милее моего? — полюбопытствовал дядя.
— Намного! — воскликнула она, а потом повернулась к Уильяму и сразила его наповал ослепительной улыбкой. — Гораздо, гораздо милее. Совсем другое.
— Вот так вот, Уильям, — хмыкнул дядя. — Комплимент от медам дорогого стоит. Что скажете, Гарсувин?
— Подтверждаю, — с легким театральным поклоном в сторону Уильяма ответил Гарсувин. У него тоже оказался необычный выговор, свистяще-пришепетывающий и потому, хоть и негромкий, приковывающий внимание собеседника с первых слов. — Мадам — прекрасный физиономист. Так что примите как большой комплимент, мистер Дерсли.
— Спасибо, приму, — ответил Уильям, чувствуя себя чурбаном.
— Вы его смущаете, медам, — сказал дядя Болдуин. — Он ведь, в отличие от меня, скромник и тихоня.
— Это я вижу! — воскликнула медам, кивая, слепя улыбкой, позвякивая, искрясь и источая дурманящие волны парфюма, бьющие прямо в наморщенный нос Уильяма. — Расскажите, — она снова обожгла собеседника взглядом, — где вы побывали?
— Побывал? — Уильям начал выкручиваться. — Ну, я не всегда сидел тут, не настолько все плохо. Я воевал во Франции, потом два-три раза был в Германии — частью по делам…
— По
— Солод, — ответил Уильям. — Я солодовщик, так это называется. Продолжаю семейную традицию.
— Солод? — Гарсувин огорченно покачал головой. Нет, он ничего не имел против солода, просто жалел, что из-за его неосведомленности забуксует беседа.
— Это для пива, — пришел на помощь дядя Болдуин. — Солод нужен пивоварам как сырье.
— Да-да-да, — воодушевленно подхватила медам, — англичане и немцы жить не могут без пива.
— Ну конечно же. — Гарсувин почтительно склонил голову. — Солод для пива. Прибыльное дело?
— Жила, просто золотая жила! — вскричала медам.
Уильям покачал головой.
— Теперь уже нет. Особенно для маленькой независимой солодильни вроде нашей. Все большие пивоварни делают солод сами. Но вам это, наверное, не очень интересно?
Медам полюбопытствовала, чем еще занимается Уильям помимо солода.
За него ответил дядя Болдуин, не дав племяннику и рта раскрыть:
— Во-первых, рисует картины, да, Уильям? Смею сказать, очень недурно рисует.
— Художник? — воскликнула медам. — Как Гоген!
Уильям, достаточно знавший о Гогене, чтобы понимать всю нелепость сравнения, только улыбнулся и покачал головой. За этим обедом он только и делал, что качал головой, пытаясь хоть немного оживить свои односложные ответы.
— Да нет, с Гогеном мы и рядом не стояли. Я пишу акварели — там краска и вода, а не масло с краской…
— Очень интересно, — неожиданно сочным баритоном протянул мистер Гарсувин, не кривя, кажется, душой.
— Я пишу просто для удовольствия, — продолжал Уильям. — Иногда что-то шлю на выставки, что-то время от времени продаю. Ничего особенного, окрестные пейзажи.
— Не знал, — с серьезным видом ответил мистер Гарсувин. — Но теперь буду знать.
Уильям посмотрел на него внимательно. Гость сидел сосредоточенный, еще сильнее напоминая французского или итальянского клоуна во время антракта, настраивающегося на следующий номер.
Медам же решительно вознамерилась говорить только об Уильяме.
— Вы слишком… слишком-слишком… — Она пошевелила пальцами в воздухе, будто надеясь вытащить ускользающее слово из ниоткуда, словно фокусник. — Слишком, ну, понимаете…
— Старый, — подсказал дядя Болдуин с надеждой.
— Нет-нет-нет!
— Тогда молодой.
— Нет-нет-нет! — запротестовала медам. В огромных глазах плескалось отчаяние.
— Мистер Дерсли слишком скромен, — подал голос Гарсувин.
— Да! — возликовала медам. — Именно! Слишком, слишком скромен. Нельзя быть скромным — в нашей жизни нельзя. Нужно объездить много мест и везде заявлять: «Смотрите, какая я величина!» Как ваш онкль Болди.
Высказавшись, она залилась смехом, а потом сделала внушительный глоток виски. Виски пили все трое гостей, причем частили непозволительно для обеденного времени. Бутылка рисковала не дожить до конца трапезы.