Затески к дому своему

Кокоулин Леонид Леонтьевич

– Папань, доброе утро!

– И тебе, – поднял голову Анисим. У ног его горка вышелушенных шишек.

– Ты когда, папань, успел?

– Кто рано встает – тому Бог дает…

– А меня пошто не разбудил? – упрекнул отца Гриша.

– Таймень будил, – подзадорил Анисим, – хлестался под перекатом, а может, на плесе…

– Ну, папань…

– И я говорю… Утро-то подходящее, и червяков тебе добыл, – показал Анисим бело-желтых с черной головкой короедов.

– То, что надо, – вспыхнул благодарно Гриша, ссыпая из горсти в карман куцых, в гармошку червяков.

– Ты хоть обутки надерни, а то в носках убежишь, – напомнил Анисим.

Гриша с удочкой в руке

продрался за кривую излучину к прижиму. Невысокий скалистый берег опускался отвесно в воду. Черное свивающее течение говорило о большой глубине. Гриша отметил, что за ночь лед прибавил и закраек остро стелился, но не доставал еще русла реки.

Блики слепили. Невысокое холодное солнце лежало по всей речке, казалось, она вытекала из солнца и разливалась по плесу. Гриша достал из шапки заветный крючок, насадил червяка и, поплевав, закинул удочку. Течение подхватило наживу, крутнуло в воронке и вынесло на стремнинку. Гриша, не отрываясь, смотрел на воду и видел, как, ломаясь, увеличивался в прозрачной воде короед. И тут словно сабля сверкнула на солнце. Гриша безошибочно определил по красным плавникам и хвосту – таймень. Рыбина промахнулась, не заглотнула наживку и ушла на глубину за черный камень.

Гриша поднял удилище и, насколько хватала рука – он стоял у самой кромки обрыва – забросил удочку ближе к камню. Не успела леска уйти на глубину, как удочку поддернуло. Вмиг удилище изогнулось в дугу. Гриша понял, что таймень уходит под лед. Не раздумывая, напряг силы, ему показалось – леска зазвенела. «Уйдет!» Гриша обеими руками пытался выхватить удилище, но леска чиркнула об острый закраек льда, и удилище, выстрелив, выпрямилось. На конце его болтался кусок лески. Гриша чуть не заплакал и пошел от берега к шалашу.

– Ну как, рыбак? – громко спросил отец, не отрываясь от топора.

Гриша показал удилище.

– Жалко, – вздохнул Анисим, – лишились орудия.

– Если бы с плота, выволок бы тайменя… – укорил себя Гриша.

– Если бы да кабы – в огороде росли бы грибы. Будем делать заездок… Рубить зимовье, а вначале – дрова.

– Прорва этих дров идет, – согласился Гриша. – Давай, папаня, железную дорогу проложим.

– Дрова возить, что ли? А на рельсы чего пустим? – принял игру Анисим.

– Жерди. Вот, – остукал Гриша тонкую прогонистую осину.

Анисим поплевал на руки, взялся за топор. Встрепенулась листьями, словно соскочила с пенька осина и, прошумев веником, легла по направлению раскряжеванной сухостоины. Гриша за топорик – и обрубать ветки, «тинь», «тинь» – отлетают сучья. Анисим прокладывает трассу, вместо шпал валежник, а то и чурку под «рельсу» подстраивает. Уложили дорогу по ширине чурки. Гриша прикинул и восхитился про себя отцом: прямо на костер смотрит путь. Закатили на «рельсы» чурку. Гриша катнул ее, и чурка покатилась под уклон, Гриша за ней, на ходу поправляет, чтобы не сошла с пути. Приходилось и притормаживать одну сторону чурки. Он скоро приспособился не упускать чурки с валежника – «рельсов», и «состав» прибывал на конечную станцию «Костер», не теряя «вагонов»-чурок.

Анисим встал и за стрелочника, и формировал состав, устанавливая чурки. Гриша возвращался «порожняком», забирал чурки и гнал их к костру. Потом они снова валили сухостоины, отмеряли «железнодорожной меркой» и разделывали сухостоину на «вагоны». «Паровозом» был комель – первая чурка, самая тяжелая.

– Может, разрешишь мне? – предложил Анисим, когда закатил на валежник толстый тяжелый чурбан.

– Тут, папань, не в силе дело, а в сметке, и главное, чтобы наш поезд не сошел с рельсов. Тут важно

и скорость не потерять. Во-он, видишь, ложбина, – показал Гриша, – забуксуешь.

Анисим посмотрел – действительно вмятина. Вроде не было.

– Мох там, а ты не заметил, – подсказал Гриша.

– Ну что ж, давай рули, – сдался Анисим. – Посмотрю, поучусь…

– Век живи – век учись, – назидательно сказал Гриша. Он согнул в локтях руки и, упираясь ногами, толкнул от себя чурку. Чурка крутнулась, Гриша еще подналег, поддал и маленькими шажками побежал, раскручивая чурку.

В игру с чуркой Гриша вкладывал весь свой детский пыл и сознание того, что чурки нужно подкатить к костру. Анисим увидал, что сын притомился. Гудки «паровоза» все реже были слышны на «перегонах».

– Слушай, Григорий, – остановил он запыхавшегося сына. – Нужны приличные бревна на постройку зимовья, не подрядишься ли доставить? – предложил Анисим.

– Подумать надо.

– Сразу не скажешь, – согласился Анисим. – Серьезное дело по-серьезному и решать. Если три на четыре ставить зимовье, потребуется материал.

– А куда такое размахнул? Двенадцать квадратов?

– Делать – так с размахом. Можно бы и на скорую руку. Закопаться в землю, да сверху накатать два-три ряда, дыры заткнул – и готова берлога. На полусогнутых ходи в ней. – Анисим знал, что в зимовье «по-черному» нужда загоняла охотника. Тогда и под мох не выбирают. И углы зарубают так, что лишь бы не раскатились бревна. Потолок лапником из стланика или пихты закидают, снегом придавят. И каменка без трубы – в дверь топится. Нагрелись камни – «кутают» зимовье – выгребают угли из каменка и лаз затыкают лапником вместо двери. На лапник и ложатся. Ночь прокоротал… Выйдет из тайги такой охотник, сразу видно, в каком зимовье обитал. Чернее цыгана прокоптился.

– Ставить так ставить, – вернулся опять Анисим к своей постройке. – С окном, печью, с нарами, столом. Ну и чтобы смотрелось.

– А кому высматривать? – спросил Гриша.

– Как кому? Мать, сестра, брат, не думаешь звать? А то и завернет кто на огонек.

– И карниз тогда…

– Неплохо бы, – вдохновился Анисим, – красоту, сын, создавать надо в себе, тогда она и вокруг нас появится. Просто мы будем лучше ее видеть. Если у человека нет внутренней красоты, то и другой не может быть. Такой человек не способен создать ее для других. Одно от другого зависит. Так ты как насчет доставки сутунков?

– Пока никак. Не придумал.

– Придумывай. Не тороплю, – поглядел Анисим на небо, будто там ответ был. – Посиди с удочкой, обмозгуй. Крючок-то есть?

– Хариусовый остался.

– А ну их, этих тайменей, им бы крючки откусывать, хайрюзков да завялить бы, а? – мечтательно протянул Анисим.

– Пойду побросаю.

Анисим еще и сам не знал, какое ставить зимовье. Одно было ясно: если делать, то добротное. В хорошем жилье по-другому и себя чувствуешь. Не будешь лепить как попало, лишь бы с рук сошло. Да и дедовская закваска не позволит. Для Анисима дед Аверьян оставался человеком, на которого хотелось походить в деле. Дед был самым великим человеком для Анисима. Брал дед примером. Не припомнит Анисим, чтобы Аверьян сфальшивил, хоть в малом, хоть в большом. Почему он деда вспоминает? – спросил себя Анисим. Отца-то он видел мельком. Выезжал и приезжал тот ночью. Дед был постоянно рядом, он по дому управлялся. Вокруг деда домашность вращалась. И не только по дому, с людьми жили и меж людей. Как-то дед Аверьян заикнулся: «Ты бы, Аниська, слетал в Степановку к тетке Елене, подлатал бы ей чулан». Анисим на скорую руку и подлатал ей чулан.