Затишье
Шрифт:
— Так-то, — заключил Понт, — а пока давайте подкрепимся стаканом чаю.
Бертин переводил взгляд с одного на другого. Он чувствовал, как у него сжимается грудь, и совершенно определенно знал, что тот же кошмар душит и остальных. Он взял сахар из коробки, которую протянула ему сестра Софи — ее лицо не осветилось, как обычно, улыбкой, — и опустил его в золотисто-красный напиток. Глотая чай, он заглянул в выпуклые глаза юриста и перевел взгляд на некогда загорелое лицо фельдфебеля Понта — архитектора Понта.
— Вкусный чай, — сказал он, — в декабре он еще приятнее, чем в июле. Что же касается ваших новостей, то прошу прощения за свой неповоротливый мозг. У нас, жителей Померании, как клеветнически утверждает солдатская пословица, «и летом ума не хватает, а зимой он и вовсе вымерзает». Если я правильно понял, то генерал Шиффенцан возвращается на Западный фронт, чтобы там сколотить новую ударную армию?
— Да, — ответил Понт.
— Раньше чем на Востоке будет заключено хотя бы перемирие?
— Точно так, — подтвердил фельдфебель.
— И одновременно «лиховский птенец», как его всегда называет Клаус, обязан помочь начальнику штаба…
— …сохранить в боевой готовности лиховскую армейскую группу для оккупации Украины, — дополнила сестра Берб, как видно, уже утром все обсудившая со своим женихом Винфридом.
— Вот так начинают мирные переговоры, — заключила Софи фон Горзе этот пролог к вечерней беседе.
Под двойными рамами окон заржали лошади. Они бесшумно прибежали по снегу домой. Ездовые, расположившиеся на постой в бывших конюшнях господина Тамшинского, прогуляли резвых лошадок по свежему воздуху, по мервинским лесам, где, возможно, сохранилось с лучших времен немного сена, которое предназначалось для красного зверя, кстати говоря давно уже павшего жертвой солдатских винтовок. Корм для лошадей был в гораздо большей степени дефицитным товаром, чем довольствие для солдат: конюхи с чувством полной беспомощности ждали наступающей зимы. Ну, авось с божьей помощью вывезет Украина.
На часах, украшенных Амуром и Психеей, серебряный колокольчик прозвонил половину шестого. Юрист Познанский, вглядевшись в темное небо, решил: пришло время для предпоследней сигары этого дня. Он протянул Бертину портсигар, но тот показал ему свою трубку, наполненную тонко нарезанным сербским табаком. Мужчины закурили от той же свечи, которая осветила комнату неверным светом.
— И вот мы сидим, словно плача по покойнику, вокруг нашего стола, — сказал Бертин, попыхивая трубкой;
— Плача по ком? — спросила сестра Софи.
— По Германии, — ответил Бертин, — по нас, по сотням тысяч жизней.
— Позвольте, молодой человек, — воскликнул Понт, нетерпеливо вращая головой, как бы стараясь высвободить ее из петли галстука, — опять зловещие предсказания?
Но Бертин зажал в зубах пенковую трубку и, выпустив дым через нос, взглянул на него, перевел взгляд на коричневую в прожилках доску стола из орехового дерева, потом взял трубку в руки и сказал, как будто про себя, но так, что всем было слышно:
— Значит, чувство меня не обманывало в тот вечер, когда солдаты, расстреляв нашего славного Гришу, возвращались назад, в казарму. Кто знает, думал я, может быть, наши молодцы поступили бы умнее, если бы вместе с этим русским удрали в лес и как-нибудь, с горем пополам продержались в зеленой чаще. Война продолжается, гора несправедливостей растет с каждым мгновением, солдаты стреляют друг в друга, потому что их так научили. Непонятное заблуждение, будто люди отличаются один от другого цветом мундиров, а не тем, что у одного серебряные нашивки, у другого медные пуговицы. До тех пор пока мы по приказу убиваем друг друга, никакого мира не будет, хотя бы московское радио и новое правительство без конца призывали к нему.
Друзья смущенно переглядывались. Софи налила в стакан немного рому, но вряд ли этого количества было достаточно, чтобы отделаться от чувства неловкости. Здесь, в комнате офицера, пусть даже в отсутствие хозяина, Бертин повел такие речи! Фельдфебель Понт долго смотрел на него, насупившись, и вдруг легко, словно карты, бросил свои слова через стол:
— Разве вы никогда не слышали, молодой человек, что такая осторожная инстанция, как верховное командование, садясь за стол для переговоров, старается по возможности укрепить свои позиции, желая иметь на руках все козыри? А вы торопитесь с выводами: вот, мол, ребенка бросают в воду раньше, чем он родился, и вместо честной готовности к переговорам все может оказаться блефом и предательством мира.
А Познанский, член военного суда, вспомнил о временах своего студенчества и процитировал, держа сигару между двумя пальцами — «Si vis pacem para bellum» [22] . Так сказал один древний римлянин. Если память меня не обманывает, я даже знаю, кто именно.
Но Бертин вскинулся.
— Не козыряйте вашими мошенниками классиками, Познанский. Желая мира, готовиться к войне — это напоминает мне фабрикантов из гауптманских «Ткачей» или других таких же негодяев, которые платят рабочим голодную заработную плату, а потом, видите ли, рядятся в тогу благодетелей и кормят голодных детей объедками с барского стола. Нет, милейший, если хочешь мира, готовь мир, как это делают Ленин и его последователи, бесповоротно порвавшие с царизмом. Ваш римлянин, разумеется, принадлежал к фракции старшего Катона, цензора. Он ведь, как наши пангерманцы, кончал каждую из своих речей тогдашним вариантом нашего лозунга «Бог да покарает Англию» и настойчиво требовал, чтобы Карфаген — читай: Лондон — был разрушен.
22
Если хочешь мира, готовься к войне (лат.).
За окном сгущалась темень. Никто не ощущал потребности включить свет. Работавший на бензине мотор, снабжавший током виллу, где помещался штаб, следовало беречь и по возможности ограничить потребление горючего.
Сестре Софи хотелось разрядить атмосферу, не задевая человека, которого она любила.
— Нет, господин Бертин, — сказала она, дунув на него дымом своей сигареты, словно лаская его, — у нас еще нет ни малейшего основания вешать нос на квинту. Большинство рейхстага хочет мира, наш народ недвусмысленно выразил свою волю к миру. Наша добрая императрица как раз призналась журналистам, что она была бы счастлива этим рождеством увидеть на елке всех своих близких и разгладить морщины на лбу его величества…
Голос Софи прозвучал как-то неопределенно, так что трудно было решить, какая доза иронии примешана к описанию чувств императрицы.
— Да, — вздохнул Бертин, — четвертое военное рождество. Мир на земле людям доброй воли и благочестивого бессилия. Моя жена весит сорок пять с половиной килограммов, а ведь ее родителям вовсе не приходится голодать. Что положат в рождественский пирог работницы берлинских военных заводов или женщины — кондуктора трамваев, об этом надо спросить их самих или наших ординарцев, которые посылают им горох и сало, так же как и я своей жене. Боюсь, что наши массы только тогда выйдут на улицы, грозно сжав кулаки, когда черствый хлеб будет для них такой же драгоценностью, как для тех русских пленных, что обшаривали парк и лагерь в поисках крошки хлеба.