Зато мы делали ракеты. Воспоминания и размышления космонавта-исследователя
Шрифт:
Как-то обсуждалась у него в маленьком кабинете (рядом был большой кабинет — для заседаний) какая-то текущая проблема. Присутствовали три-четыре человека. С.П. был спокоен, и разговор велся вполне деловой. Вдруг открывается дверь, и заглядывает его заместитель, один из его старых ближайших помощников: «Сергей Павлович, мне передали, что вы меня искали?» И Королев, так сказать, понесся с места в карьер: «А! Ты что это себе позволяешь?! Опять срываешь сроки! Старый комедиант! Выгоню!..» В течение нескольких минут обрушил на бедного визитера шквал обвинений, причем в выражениях не стеснялся: «г…, вот кто ты такой!», «выгоню», и в заключение почти крик: «Уходи!..» Заместитель ушел. Королев взглянул на нас, как-то мгновенно успокоился, подмигнув, сказал: «Как я его!», — и спокойно продолжил обсуждение. Что это было? Толи он действительно поддался гневному порыву и внезапно опомнился, увидел свидетелей позорной сцены, и ему стало стыдно, то ли просто
Другой его заместитель и старый товарищ как-то рассказывал мне, что Королев бывает совершенно невыносимым: «С.П. мне вчера сказал, что я ему не нужен, что таких докторов (а он получил докторскую степень по правительственному решению — по списку, за какое-то предыдущее «достижение») он в любой день с десяток найдет на улице!» И все же думаю, что большинство инженеров работали на дело, а не «на Королева».
Власть он любил и умел ею пользоваться. Вспоминая и, может быть, поэтому несколько идеализируя его, все же надеюсь, что власть для него была не целью, а средством незамедлительно, в короткие сроки решать проблемы и обеспечивать производство, вовремя переключать конструкторские и производственные мощности на возникающие трудности, принимать решения по ходу дела, не затрачивая времени на обсуждения и согласования. Властью он пользовался, чтобы двигать дело вперед. Бывали, конечно, и ошибки, неудачные решения, но его коэффициент полезного действия в работе был весьма высок.
Конечно, он был честолюбивым человеком. Но в его случае, мне кажется, речь идет не о мелочном честолюбии, которое есть синоним желания любым способом выделиться, как можно скорее продвинуться, чтобы оказаться на виду, приблизиться к власти, получить какие-то звания, награды, привилегии. Его честолюбие заключалось в том, чтобы первому сделать что-то существенное или значительное. Однажды пришлось показывать Королеву график, на котором Соловьевым были изображены оптимальные даты стартов к Луне, Марсу, Венере и к другим планетам. На графике эти даты выглядели некоторым фронтом возможных работ, распределенных во времени. Помню, как он провел мягким, каким-то кошачьим движением руки по бумаге и произнес: «Хорошо бы нам пройтись по всему этому фронту и везде оказаться первыми».
Не чурался наград. К 1961 году уже был лауреатом Ленинской премии. По существовавшему положению Ленинскую премию можно было получить только один раз. После первого полета корабля «Восток» с Гагариным на борту он предложил мне подготовить документы на соискание Ленинской премии за создание корабля для группы участников работы. Сам в этот список не входил. Документы отправили в комитет по Ленинским премиям. Первую стадию отбора наш список прошел успешно. Сообщение о присуждении ежегодных Ленинских премий обычно публиковалось в день рождения Ленина. Но подошел апрель 1962 года а в списке работ, которым присуждена премия, нас не оказалось. Я не огорчался, считал, что это ущерб не для нашей группы, а для престижа самой Ленинской премии: неужели разработка принципиально новой машины, корабля, на котором человек впервые полетел в космос, не достойна высокой оценки государства? На следующий год Королев опять предложил подготовить документы на Ленинскую премию. Снова подготовил, отослали — опять ничего. Выглядело это как-то необъяснимо и глупо. Королев говорил, что наверху считают, что мы все возможные «гертруды» и прочее за эту работу уже получили! Такое объяснение удивляло, поскольку в списке кандидатов, насколько я помню, тогда еще не было владельцев «гертруд». После смерти Королева один из сотрудников аппарата Келдыша, президента АН СССР и председателя Комитета по Ленинским премиям, рассказал мне, что после первого предварительного рассмотрения нашего выдвижения на премию с положительным результатом в комитет пришло письмо, которым в список представленных на соискание кандидатов был включен Королев. Мне о новом письме с включением в список на Ленинскую премию Королева не было известно, а дальнейшее продвижение документов сразу застопорилось, поскольку ранее он уже получил Ленинскую премию. «Ах, вы для меня не хотите делать исключение? Тогда забираем обратно представление».
Что для него была лишняя медаль по сравнению с его мировой славой? Но, правда, тогда его мировая слава была какой то странной, анонимной. В газетах упоминался «Главный конструктор», но без имени. Возможно, это и было причиной его попыток получения второй Ленинской премии. Хотя списки лауреатов Ленинских премий по «закрытым работам» не публиковались, но вторичное присуждение Ленинской премии так или иначе стало бы в мире известным.
Было в его характере и своего рода пижонство. Если уж лететь, то своим самолетом, если уж оперироваться, так у Министра здравоохранения. Это же надо было додуматься! Разве можно доверить министру, даже если он когда-то и был хорошим хирургом, серьезную операцию?! Тут нужен профессионал, который режет ежедневно!
Его очень обижало и раздражало, что после запусков
Социалистическую систему Королев, по-моему, не любил. Да и за что было любить ее человеку, доходившему в лагерях на Колыме, а потом потерявшему в шарашках годы жизни? Конечно, дежурные фразы насчет самого передового общественного устройства, самого, самого… на собраниях и митингах он произносил. Но как-то в кабинете Бушуева зашел разговор о привлечении крупных биологов к нашим работам. Кто-то назвал имя A. Л. Чижевского.
— А что, — сказал Королев, — кажется подходяще. Действительно крупный ученый.
— Что вы! — вмешался одни из участников совещания. — Он же сидел!
С.П. рассвирепел. Он покраснел, стукнул кулаком по столу и закричал в исступлении:
— Вон!! Да, да! Я говорю Вам! Убирайтесь вон!
И, обратившись к Бушуеву, потребовал:
— Чтобы я этого дурака у нас больше никогда не видел!
Бушуев буквально выполнил указание Королева: спрятал инженера, чтобы тот никогда не попадался на глаза С.П. Впрочем, и Чижевский у нас так и не появился.
Одно из гнусных следствий тоталитарной системы слежки и доносов — взаимное недоверие, внутренняя закрытость, подозрительность друг к другу: не сексот ли? Из воспоминаний и книг, опубликованных в последние годы, складывается впечатление, что слежка и донос у нас даже не всегда были тайными. В армии, например, при каждом крупном воинском начальнике был комиссар, или начальник политотдела. И, насколько можно понять, главной задачей этих людей было наблюдение за благонадежностью в части, прежде всего — за благонадежностью командира, и регулярные доносы («политдонесения!») на них. Нет доносов — плохо работает комиссар. И при каждом министре и даже при члене Политбюро был такой человек — спецпомощник, спецреферент. Со временем начальники различных рангов привыкли к своим соглядатаям, убедившись в их относительной безвредности (они, как правило, не собирались рубить сук, на котором сидели), и стали даже стремиться к тому, чтобы иметь собственного карманного шпиона. Начальник, которому не полагалось иметь официального помощника из КГБ, мог воспринимать это как признак незначительности своего положения. Подозреваю, что многие из них сами нанимали себе помощников или референтов из бывших работников КГБ или милиции, чтобы повысить свой статус.
Что касается секретности, мне она не мешала. Будучи человеком очень рассеянным, я нашел выход из положения: собственные секретные тетради и блокноты не заводил. С начала работы в КБ у меня были только две секретные тетради и портфель, который я сдавал в секретный отдел при уходе с работы. Но этими тетрадями пользовался только в первый год работы, и то очень редко, а потом уже, когда возникала необходимость написать что-то самому, брал блокнот у первого попавшегося сотрудника, писал, отдавал ему, просил сдать в машбюро, а когда напечатают, то там же, в секретном отделе, положить в мою почту. Это не могло быть не замечено секретчиками. Раз в несколько лет раздавался звонок с предложением тетради уничтожить, а секретный портфель сдать. Но я почему-то отказывался. Чувствовал, что с каждым годом эти две тетради становились для меня все более ценными. Иногда на обычной бумаге набрасывал идею и отдавал сотрудникам на чистовое оформление с соблюдением правил секретности. На таких же листках, в обычных блокнотах и ежедневниках записывал для памяти, что нужно будет сделать или проверить и т. д. И таких бумаг, черновых набросков у меня к концу каждого рабочего дня на столе скапливалось довольно много. Время от времени истреблял их. Но многие почему-то очень не хотелось уничтожать, типичная плюшкинская черта. И время от времени папки с этими черновиками складывал в сейф или просто в шкаф (в зависимости от существа заметок).
И остальным секретность документации была удобна тем, что не надо было самим заботится о сохранности чертежей, схем и т. п. — за этим следила целая служба безопасности. Полезное дело, хотя и весьма дорогостоящее. Дешевле было бы, конечно, приучить работников к аккуратности. По существу, ничего секретного в нашей работе не было и скрывать было нечего. Что же касается сохранения в секрете гениальных мыслей и идей от заокеанского или какого другого интересанта, то при том высоком темпе развития работ красть друг у друга идеи и технические решения было совершенно бессмысленно. Более того, если кто-то попытается жить за счет краденых секретов, он сам себя, свое предприятие, свое государство обречет на отставание: тот, кто пристраивается в хвост, в хвосте и плетется. Это мы наблюдали на протяжении десятилетий в авиации, да и в других областях техники.