Затворник. Почти реальная история
Шрифт:
Он мотнул головой и сказал хрипло:
– Да вы... кудесница, Галина Романовна.
– Каждая женщина, достигая определенного возраста, либо выживает из ума, либо становится кудесницей... Вот, а еще мы с Оленькой любим читать по очереди вслух русских поэтов – классиков, разумеется. Творения советских рифмоплетов – Вознесенского, Евтушенко, Дементьева – так не отзываются в душе, как поэзия, к примеру, Серебряного века или девятнадцатого столетия... Вчера Ольга читала мне Александра Сергеевича. Помните, из «Евгения Онегина»:
Встает– Я не очень хорошо знаю поэзию, – сказал Костя. – Прозу лучше. Но очень люблю... поэтическую прозу. Вот послушайте...
...Ты слышишь время? Как медленно они передвигаются, стрелки часов, – от жизни к жизни... Или нет, лучше так: от смерти к смерти.
Ты дышишь осенью. Каждый день ты дышишь осенью. А ты слышишь, как она идет по тебе, в тебе? Слышишь, как умирает природа? Или нет, лучше так: как засыпает природа.
Она впадает в летаргический сон, чтобы на другое утро или на другую весну вновь пробудиться. Но постоянно у тебя такое ощущение, что ей не дадут проснуться.
Ты видишь падающие листья, но их шорох доходит до тебя откуда-то издалека, словно не из этой жизни. Они уже упали, умерли, хотя умерли-то они гораздо раньше – всякий уважающий себя листок гибнет в полете... Так вот, они упали, умерли, а до тебя нескоро после этого доносится их шорох... И ты не знаешь наверняка, а лишь смутно догадываешься, что так шелестит время.
Стрелки настоящих часов не стучат гулко, как они стучат в часах на главной площади пустого города. Они еле слышно шелестят. Стрелки часов и осенние листья сделаны из одного – из времени.
Я еду в метро, где о времени напоминает сущая ерунда: электронное табло над тоннелем, неживая машина, не способная говорить о времени, способная только его показывать. На самом деле здесь время остановилось. Здесь нет смены дня и ночи, нет рассвета, заката, здесь люди всегда одни и те же – люди как люди... Но я еду в метро не потому, что мне хочется или нравится. Еду потому, что метро быстро довезет меня до тебя, где есть осень, неживой запах мертвых листьев, выключенные фонари, становящиеся нам поперек дороги, и что-то особенное, невыраженное, о чем молчит даже время.
Обе дамы слушали, замерев.
– Кто автор? – негромко спросила Галина Романовна, когда Костя умолк.
– Не помню! – беззаботно ответил он. – Скачал как-то из Интернета.
На самом деле автором был он: для романа «Люди и море» были придуманы два стихотворения в прозе, как бы сочиненных Пашей, давней Ольгиной любовью, человеком, пропавшим без вести во время выполнения одного из заданий за границей. Сочинялись стихотворения в прозе мучительно, много раз переписывались; на них было потрачено в общей сложности порядка двух недель, но в роман вошло одно.
Сейчас он прочел хозяевам второе.
Еще немного посидели, пообщались – и Костя откланялся.
Три дня спустя он позвонил Ольге на работу и предложил встретить ее вечером; она согласилась. Около двух часов они гуляли по Арбату и, хотя было по-весеннему прохладно, нисколько не замерзли и не устали, поглощенные друг другом. Ольга немного рассказала о себе, о том, что недолго была замужем в гражданском браке, но муж погуливал... Прощала, сколько могла, – потом указала на дверь. Костя не знал, радоваться ему или ужасаться таким совпадениям. Сам он так и не признался, чем увлечен, рассказал только о своей профессии, упомянув, что временно без работы. С недавнего времени в разводе.
Заходить к Ольге домой в тот вечер он не стал. Они договорились, что завтра вечером увидятся снова.
Так они начали встречаться.
Косте пришлось еще ужать свой повседневный рацион: цветы, милые безделушки, кино и кафе, даже недорогие, – все это стоило денег. Он влез в долги: сначала занял денег у мамы, потом у Померанцева. И хотя ни единого вопроса о сроках возврата и о том, на что деньги, от обоих кредиторов не последовало, Костя ощущал себя неловко, особенно перед матерью. Он уже подумывал о том, не обратиться ли к старым знакомым и не заняться ли вновь евроремонтом квартир, даже позвонил двоим бригадирам, но те быстро охладили его пыл: пока все места в бригадах заняты, да и заказов кот наплакал; дай знать о себе ближе к лету, Костя, народ разъедется – кто на родину, кто в отпуска...
Ольга, кажется, понимала некоторую внутреннюю нервозность Кости, хотя он и старался тщательно скрывать свое настроение (сильно и притворяться-то не надо было – только увидев ее при очередной встрече, он забывал обо всем на свете!). Два приглашения в театр и одно на кинопремьеру исходили уже от нее, и все расходы несла она. «И отныне, Костя, – заявила Ольга непререкаемым тоном, – я намерена платить за себя сама. Пока ты без работы, это будет справедливо. Вообще, дурацкий принцип, когда мужчина обязан платить за женщину. Кажется, он сохранился только в России, в Европе и Америке давно нет ничего подобного».
С каждой их встречей Егоров все больше убеждался в том, как она нужна ему; сам он был на великолепном душевном подъеме, а его фантазия во время работы взносилась до новых высот. Только такая женщина, был он уверен, испытавшая предательство и разочарование, способна понять его устремления, оценить их (если для этого потребуется дать ей прочесть неоконченный роман – он был готов) и разделить трудности первого времени: до завершения работы над книгой и ее продажи в публикацию, на что также потребуется немало усилий. Мысли его были по большей части абсолютно эгоистическими, но он вряд ли отдавал себе в этом отчет.
Его тянуло к ней, и в то же время он не торопил наступление этапа близости, полагая, что они оба к этому не готовы.
Незаметно пролетел апрель. В День Победы вечером, когда усталый, но счастливый Егоров вернулся домой, проводив Ольгу (они целый день гуляли по праздничной Москве, радуясь, как дети; успели и на Поклонную, и на Воробьевы, а завершили Васильевским спуском, где вдоволь наорались на грандиозном гала-концерте), позвонил Лекс.
В первый момент Егоров подумал, что речь пойдет о возврате долга, и начал быстро выстраивать в голове какие-то покаянно-обещающие, но в достаточной степени туманные конструкции... но Померанцев, поздравив с праздником, сказал: