Завещание фараона
Шрифт:
— Я и так это знал, — сухо ответил старик. — Что с тобой, Агниппа? Ты ведешь себя иногда, ну… просто как маленький ребенок!
— Ла-адно, — увидев, что Мена уже смягчился, проказливо протянула шалунья — и ласково развернула старика к двери. — Иди, я снова переоденусь.
— Только без фокусов! — погрозил он ей пальцем на прощанье.
— Хорошо-хорошо! — хихикнула она.
Царевна сдержала свое слово. Когда советник вновь вошел к ней, перед ним стояла простая девушка-горожанка, золотисто-рыжие волосы которой были скромно заплетены в две тугие толстые косы
Правда, в одном Агниппа все же не удержалась: накосники, что перехватывали волосы на концах кос и у их основания, на затылке, оказались из чистейшего серебра египетской чеканки, и блистали огромными прозрачными кристаллами зеленой смальты… а так — что ж.
Горожанка как горожанка, ага…
Мена вздохнул, помолчал — и махнул рукой:
— Ладно, сойдет.
Агниппа подпрыгнула, как девочка.
Хлопнув в ладоши…
Поскольку Мена не нужно было переодеваться — он так и пошел в своем простом белом хитоне и сандалиях, — они, не откладывая более, вышли из дома и минут через двадцать уже добрались до агоры.
На площади, залитой ярким солнцем полудня таргелиона[1], уже бурлила толпа. Все толкались, шумели, пытались подобраться ближе к дороге, ведущей к храмам акрополя. В толпе тут и там сновали с лотками торговцы едой и сладостями.
Агниппа шла, как ее учили ходить на официальных выходах в Египте — так, чтобы никто не усомнился в ее божественном происхождении.
Ее, дочери фараона, сына Ра!
Она шла плавно, словно ступала по облакам, а не по бренной земле, преисполненная воистину царственного величия. Оно проскальзывало во всем — в осанке, в горделиво вскинутой голове, во взгляде, скользящем поверх толпы…
Мена шел чуть сзади, как подобает советнику.
Перед ними невольно расступались, давая дорогу — и озадаченно смотрели вслед.
Юноши восхищенно оглядывались на рыжеволосую красавицу, но не решались подойти, смущаясь ее царственным видом. Девушки и молодые женщины неодобрительно переглядывались между собой и пожимали плечами. И все, все без исключения спрашивали себя, кто же такая эта незнакомка.
Таким образом Мена и Агниппа пробрались если и не в самые первые ряды, но все же достаточно близко к дороге. Между нею и беглецами из Египта стояло человек пять-семь, не больше…
Пока царя не было, и все глазели на них — точнее, на Агниппу. А она вспоминала Египет и выезды фараона в город.
Эти выезды всегда вызывали у нее ужас и омерзение: тысячи простых людей при виде царской колесницы бросались ниц, целовать землю… а некоторые безумные фанатики кидались даже под копыта царских коней, считая, что боги отметили тебя, если по тебе проехал фараон. Если ты выживешь после этого, жизнь твоя изменится и озарится невиданным богатством и счастьем. Если же умрешь — боги сразу примут тебя на поля блаженных, и все грехи простятся твоей душе.
Агниппа помнила… Частенько ее отец, втайне смеясь над «этими глупцами», гнал колесницу прямо по живым людям и с жестокой радостью наблюдал, как они пытаются протиснуться под колеса…
«Здесь, наверное, то же самое, — думала девушка. — Все эти ослы будут валяться в пыли и лезть под копыта лошадей царя и его свиты. А вот я не поклонюсь. Ни за что не поклонюсь! И пусть делает со мной все что захочет. Раздавит колесницей, пытает, казнит — я знаю, как бывает у нас в Египте, — но я не поклонюсь!»
А по толпе летали восхищенные шепотки:
— Что за девушка! Какая красота!
— Сама Афродита Киприда!
— А кто она?
— В самом деле! Кто?
— Ведь не богиня же?.. Я бы поверил…
И в это время раздался пронзительный крик:
— Царь! Царь едет!..
Мгновенно Агниппу позабыли. Тысячи глаз устремились туда, на главные ворота агоры. Напряженная тишина повисла над площадью — сотни людей, как один человек, затаили дыхание. И в этой тишине раздалось отдаленное, постепенно нараставшее громыхание — и наконец на площадь вошла пехота. Стройные ряды фаланг, солнце сверкает на шлемах и копьях, отражается в щитах и поножах. Вздох восхищения пролетел по толпе — многие узнавали своих сыновей, братьев, отцов и любимых. А Агниппа в глубине души даже пожалела, что не видела, как военные триеры входили в Пирей.
Фаланги промаршировали по площади и скрылись за стенами акрополя, но люди, стоявшие на агоре, слышали, как воины выстраиваются там, чтобы наблюдать жертвоприношение Афине в честь победы.
Над агорой повисла тишина. И в этом торжественном безмолвии, когда все ожидали грохота колесниц, послышалось легкое дробное перестукивание копыт, и на площадь выехало шесть всадников.
Пятеро — на прекрасных гнедых конях. Они ехали ровным строем, голова к голове, и весенний ветер легко играл складками алых плащей, скрепленных золотыми фибулами на плечах.
А перед ними, на белом грациозном скакуне, ехал юноша лет двадцати двух, высокий и стройный, с гордо вскинутой головой. Его блестящие темно-каштановые волосы вились в кольца, а красивое лицо с правильными чертами словно освещали глаза — карие и лучистые, счастливые и немного усталые. Золотистый персидский муслин его туники будто вбирал в себя свет и тепло солнца, на простом, без украшений, кожаном поясе висел широкий короткий меч в ножнах, бьющий своего владельца по крепкому бедру, а на ногах блестели золоченые боевые сандалии с поножами.
Это и был знаменитый царь Эллады, Атрид Агамемнон. О нем ходили легенды. Болтали, что, умирая, Атрей, его отец, отдал Спарту во владение своему младшему сыну, Менелаю, а Афины, и вместе с ними всю Элладу — Агамемнону. Юный царь несколько раз принужден был вступать в войну с Персией и всякий раз выходил победителем, что доказывало его ум. В сражениях колесница царя всегда летела первой, враги в страхе отступали перед его мечом, Агамемнон постоянно оказывался там, где его воинам приходилось труднее всего. Для своего возраста он был необычайно умным, добрым, справедливым и мужественным, и не только Афины — вся Эллада склонялась перед ним, и не только как перед царем, а как перед человеком, заслуживающим всеобщего уважения.