Завещание Инки
Шрифт:
Едва рассвело, в ущелье въехали гамбусино, эспада, восемь индейцев и трое их пленников. Было хорошо заметно, что гамбусино пребывал в состоянии лихорадочного возбуждения. Алчность — вот что его подстегивало. Индейцы не успели еще снять поклажу со спин мулов, как он уже начал отдавать все новые и новые приказы касательно того, что им следует делать дальше. Сам он собирался спуститься в ущелье немедленно после того, как уйдут индейцы, а пленников взять с собой, поскольку они как заложники в данном случае представляли тоже кое-какую ценность для него, а доверить их индейцам он не мог. Ноги пленников на время спуска
Судьбе было угодно, чтобы пленники оказались возле самого входа в штольню, более того, их привязали как раз к тем трем из четырех камней, которые обозначали углы шкуры, прикрывающей этот вход. Как только гамбусино и эспада отошли от них, Фриц сказал:
— Вот мы и у цели… Не хватает только Отца-Ягуара, который бы пришел и освободил нас.
— Все в господней воле! — тяжко вздохнул Энгельгардт. — Мне кажется, они убьют нас, как только получат выкуп.
И, словно возражая самому себе, покорности судьбе, выраженной в этих словах, он напряг мускулы спины. Ощутив прилив злости, появившейся одновременно с этим усилием, он сделал еще одно, и камень, к которому он был привязан, сдвинулся с места…
— Я думаю, они не посмеют нас убить, — сказал доктор. — Мы уже несколько раз были у них в плену, но до убийства, по-латыни «омисидиума», дело не доходило.
— Конечно, потому что они просто не успевали это сделать. Всякий раз Отец-Ягуар вовремя приходил нам на помощь, — внес уточнение Фриц. — Если сейчас этого не произойдет, можете не сомневаться — нам крышка.
— Боже праведный! — воскликнул банкир. — Лежать тут со связанными руками-ногами, как дикий зверь, когда твой сын находится где-то рядом!
При этом восклицании Энгельгардт снова сдвинул камень. Теперь он лежал уже не на углу шкуры, которая начала потихоньку сползать, и сильнее всех это почувствовал своей спиной доктор Моргенштерн. О своем странном новом ощущении он тут же сообщил окружающим:
— Мне кажется, я куда-то проваливаюсь…
— Я был бы рад провалиться в тартарары! — откликнулся окончательно разбушевавшийся Энгельгардт. — Но сначала надо высвободить хотя бы одну руку, чтобы разрезать эти проклятые ремни и стереть в порошок негодяев!
Он продолжал сгибать и разгибать спину, подтягивать ноги, отчего камень в такт его движениям продолжал трястись и передвигаться.
— Напрасно стараетесь, — мрачно сказал Фриц. — Уж мы-то с доктором знаем: узлы, завязанные гамбусино, не так легко развязать. Правда, герр доктор?
— К сожалению, — подтвердил тот. — От попыток их развязать они сжимаются только сильнее, и рукам становится все больнее. Однажды он привязал нас к дереву и… Что это?.. Небо!.. Боже мой!.. А-а-а-а!
Произошло то, что и должно было произойти вследствие движения камня: упал камень, к которому был привязан банкир, и ученый свалился в яму
— Что случилось? Куда это вы без нас? — удивился Фриц, которого способность шутить не покидала даже в самые тяжелые минуты, как мы знаем. — Неужели на экскурсию в преисподнюю? Или в первобытный мир?
— Мне сейчас не до шуток! — донеслось из ямы. — Я свалился в какую-то жуткую яму, по-латыни «пуэтус». Мое тело висит над глубоким провалом, по-латыни «вораго» или «баратрум», веревка, которой я привязан к камню, зацепилась
Доктор весил немного — фунтов девяносто, не больше, но камень был, пожалуй, с центнер весом. Грохот, вызванный его падением, был слышен довольно далеко. Неудивительно, что его услышали и гамбусино с эспадой. Они вернулись к месту, где оставили своих пленников и вытащили доктора Моргенштерна из ямы. При этом один из углов вновь потревоженной шкуры резко поднялся вверх.
— Что это? — спросил Перильо. — Кожа, которой была прикрыта яма! Значит, это…
— Замолчи! — заорал гамбусино и тихо добавил: — Похоже, мы у цели. Но эти, — он кивком показал в сторону пленных, — не должны видеть, что мы тут делаем. Надо убрать их отсюда!
Они оттащили немцев подальше от провала и тут же вернулись обратно к нему. Найти теперь все четыре угла шкуры не составило никакого труда. Глаза гамбусино засверкали огнем алчности, когда он сказал эспаде:
— Все правильно! Нам повезло, черт возьми! Ну-ка давай, спускайся вниз, а я тебе посвечу!
Перильо начал спускаться. Но ни он, ни гамбусино сначала не обратили внимания на то, что от ямы отходит боковая штольня, поэтому пережили несколько довольно неприятных минут, когда, ничего не обнаружив в яме, почувствовали себя чуть ли не обведенными вокруг пальца, словно кто-то что-то обещал им. А когда в конце концов наткнулись на штольню, то руки их затряслись, речь стала сбивчивой. Надо ли говорить, что сделалось с ними при виде сокровищ? Гамбусино завопил исступленно:
— Вот они! Вот они! Миллионы! Ты мне по гроб жизни обязан!
— Нет, ты мне! Ты — мне! Мне! — ответил ему не менее истошным воплем эспада. — Надо все это оценить поточнее! Послушай, тут повсюду торчат какие-то фитили в глиняных желобках. Наверное, это система освещения, чтобы сокровища сверкали еще ярче. Я зажгу их?
— Давай!
И Перильо поджег один за другим несколько фитилей. По сокровищнице разлился мягкий теплый свет. Глазам негодяев открылась картина, великолепие которой едва не заставило их задохнуться. Но длилась эта картина всего лишь минуту-две, не больше. Пламя фитилей вдруг стало дергающимся, потом приобрело голубоватый оттенок, потом, пробежав по желобкам, заставило вспыхнуть множество новых фитилей, и от них поднялись снопы огненных искр до самого потолка. Жуткое зловоние заполнило помещение. Теперь горело уже бесчисленное множество фитилей в желобках.
— Что это? — спросил Перильо нервно, охваченный ужасным предчувствием. — Кто зажег их? — проорал он срывающимся голосом.
— Действительно, что это? — переспросил отрешенным тоном гамбусино. — Я знаю — это наша погибель. Немедленно уходим отсюда! Фитили — защита от непрошенных гостей, вот что это такое. Давай…
Его голос заглушил треск, с которым из желобков вырвались огненные струи. На мгновение стало светло как днем. Огненные искры стали падать на одежду негодяев.
— Бежим! — заорал Бенито Пахаро и бросился к выходу. Перильо — за ним. Одежда на них теперь уже горела вовсю. Но у них не было возможности и времени сбить этот огонь. Они метались то вправо, то влево в поисках выхода. И тут раздался звук, которого они никогда прежде не слышали, но в значении которого почему-то не усомнились: это содрогалась земля, это давали выход своему гневу ее недра.