Завещание Магдалины Блэр. Сборник рассказов
Шрифт:
В следующие полгода не произошло ничего примечательного, кроме того, что шесть или семь раз мне снились сны, яркие и жуткие. К Артуру они не имели отношения. И все же каким-то образом я знала, что это его сны, а не мои; точнее, что они сами оживали в его подсознании, поскольку один приснился мне днем, когда Артур ушел на охоту и определенно не спал.
Последний из них приснился мне в конце осеннего семестра. Артур ушел читать лекции, я оставалась дома на грани сна и яви, слишком плотно позавтракав после бессонной ночи. Внезапно я увидела университетскую аудиторию, она была намного больше, чем на самом деле и заполнила все пространство; на кафедре, выпячиваясь из нее со всех сторон, стоял огромный смертельно-бледный
Это произвело на меня ужасающее впечатление, словно я узрела ад.
Артур обнаружил меня в истерическом состоянии, но ему быстро удалось меня успокоить.
— Знаешь, — сказал он за ужином, — кажется, я чертовски простудился.
В первый раз я услышала, что он жалуется на самочувствие. За шесть лет у него не было ничего страшнее головной боли.
Я пересказала ему мой «сон», когда мы легли в постель; Артур выглядел необычно мрачно, словно понял, что именно я упустила в его интерпретации. Утром у него начался жар; я велела ему оставаться в постели и вызвала врача. В тот же день я узнала, что Артур серьезно болен, причем уже несколько месяцев. Доктор сказал, что это воспаление почек.
Я сказала "последний сон". Весь следующий год мы путешествовали и перепробовали множество методов лечения. Мои способности мне нисколько не изменили, но я больше не улавливала никаких бессознательных кошмаров. С небольшими колебаниями Артур чувствовал себя все хуже; с каждым днем он становился все безжизненней, все безразличней, все депрессивней. Наши эксперименты были поневоле сокращены. Единственным, что занимало Артура, стала проблема его личности. Артур интересовался, кто он такой. Я не хочу сказать, что он страдал от галлюцинаций; я имею в виду, что его воображение было занято проблемой истинного эго. Одним чудесным летним вечером в Контрексвиле он чувствовал себя намного лучше; симптомы болезни временно исчезли благодаря лечению очень умелого врача на этом курорте, доктора Барбезье, доброго и опытного человека.
— Я хочу попробовать, — сказал Артур, — проникнуть в свою суть. Животное ли я, и бесцелен ли мир? Душа ли я, заключенная в теле? Или же я — единственный и неделимый в каком-то невероятном смысле, отблеск вечного Божественного огня? Я должен погрузиться в себя, попробовать впасть в своего рода транс, который сам не смогу постичь. Может быть, тебе удастся его интерпретировать.
Эксперимент продолжался около получаса, и, наконец, Артур поднялся, тяжело дыша.
— Я ничего не видела, ничего не слышала, — сказала я. — От тебя ко мне не перешло ни единой мысли.
Но в этот самый момент то, что было у него в сознании, вспыхнуло у меня в голове.
— Это бездонная пропасть, — сказала я ему, — и над нею висит стервятник огромней всей вселенной.
— Да, — ответил он, — так и было. Но это не все. Я не могу перейти грань. Надо попытаться снова.
Он сделал еще одну попытку. И вновь меня отрезало от его мыслей, хотя его лицо дергалось так, что можно было сказать, что его мысли сможет прочитать кто угодно.
— Я не там искал, — произнес он внезапно, но очень спокойно и не шелохнувшись. — То, что мне было нужно, находится в основании позвоночника.
И тут я увидела. В голубых небесах свернулась бесконечная змея, зеленая с золотом, с четырьмя огненными глазами, — черно-красное пламя, испускавшее лучи во все стороны; в кольцах она удерживала великое множество смеющихся детей. Стоило мне взглянуть, видение размылось. Извивающиеся реки крови потекли с небес, кровь гноилась безымянными формами, — чесоточные псы, волочащие за собой выпавшие кишки, полуслоны-полужуки, нечто, похожее на жуткий выбитый глаз, окаймленный кожаными щупальцами, женщины с кожей, бугрящейся и пузырящейся, точно кипящая сера, и испускающей облака, собирающиеся в тысячи новых очертаний, еще более чудовищных, чем их прародительница, — таковы были насельники этих полных ненависти рек. Кроме того, были вещи, которые невозможно назвать или описать.
Меня привел в себя вид Артура, хрипящего и задыхающегося, его скрутила судорога.
После этого случая он так по-настоящему и не оправился. Тусклый взгляд стал еще туманнее, речь медленней и неразборчивей, головные боли чаще и пронзительней.
На смену прежней замечательной энергии и активности пришел ступор, его жизнь превратилась в постоянную летаргию, сползающую в кому. Частые судороги предупреждали меня, что он находится в опасности.
Иногда его дыхание становилось тяжелым и шипящим, словно у разъяренной змеи; ближе к концу оно приобрело тип чейн-стока со вспышками все более усиливающимися по длительности и остроте.
И, тем не менее, он оставался самим собой; тот ужас, который был и все же не был им, не выглядывал из-под покрова.
— Пока я нахожусь в сознании, — сказал Артур в момент редкого просветления рассудка, — я могу сообщать тебе то, что я думаю; как только сознательное эго вытесняется, ты ловишь бессознательную мысль, которая, боюсь — о, как я этого боюсь! — и есть большая и истинная часть меня. Ты извлекла неразгаданное объяснение из мира снов; ты — единственная женщина на свете, — возможно, другой никогда не будет, — у которой есть возможность изучить феномен смерти.
Он искренне убеждал меня, в надежде умерить мою скорбь, чтобы я всецело концентрировалась на мыслях, появляющихся в его сознании, когда он больше не способен был выражать их, и на бессознательном, если сознание блокировала кома.
Это и есть тот самый эксперимент, который я ныне заставляю себя описать. Пролог оказался длинным; необходимо было представить человечеству факты простейшим путем, чтобы оно смогло узнать верный способ самоубийства. Я искренне прошу читателей не сомневаться в истинности моего рассказа; описания наших экспериментов, оставленные в моем завещании величайшему из ныне живущих мыслителей, профессору фон Бюле, докажут, что моя повесть правдива, и что существует великая и страшная необходимость действовать немедленно и решительно.
ЧАСТЬ II
Удивительным физическим проявлением болезни моего мужа была всеобъемлющая прострация. Тело столь сильное, что подтверждали частые судороги, и такая инертность в нем! Он мог целый день лежать, как бревно; затем без предупреждения или конкретного повода начинались спазмы. Уравновешенный научный мозг Артура хорошо переносил это состояние; бред начался только за два дня до смерти. В тот момент меня не было рядом, я совсем измучилась и не могла спать, так что доктор настоял, чтобы я отправилась на продолжительную автомобильную прогулку. На свежем воздухе я задремала и проснулась оттого, что незнакомый голос сказал мне прямо в ухо: "Ну а теперь — гвоздь программы". Поблизости никого не было. И тут я услышала голос моего мужа — знакомый и любимый, — ясный, сильный, низкий, размеренный: "Запомни все точно, это очень важно. Меня увлекают силы бессознательного. Может быть, я больше не смогу с тобой говорить. Но я здесь, меня не изменят страдания; я всегда смогу думать; ты всегда сможешь читать мои… — Голос сорвался в страстный вопрос. — Но кончится ли это когда-нибудь? — словно некто что-то ему сказал. И тут я услышала смех. Смех, который я слышала под мостом Магдалины, был божественной музыкой по сравнению с этим! Даже лицо Кальвина, когда он злорадствовал, глядя на сожжение Сервета, преисполнилось бы милосердия, услышь он этот смех, превосходно воплощавший самую суть проклятия.