Завещание Шекспира
Шрифт:
– Мне они казалась до ужаса унылыми, но латынь необходима для юриспруденции, а Ливий был еще хуже.
Ливий утомлял только Дженкинса. Он преподавал нам Плотия, Теренция и немножко Сенеку…
– …пьесы которого одновременно веселые, безбожные, кровавые и удивительные.
Несясь в пространстве горного эфира, свидетельствуй, что в нем уж нет богов!.. Только разум создает короля, и каждый сам дарует себе королевство [37] .
У Сенеки я научился писать трагедии, и я запомнил его уроки навсегда.
37
Из трагедии Сенеки «Медея» (пер. С. Соловьева).
– Так все-таки чему-то он тебя
Мне пришлись по душе его пьесы, но в отрочестве я отдавал пальму первенства Овидию. Он был непревзойденным. Он просветил меня и изменил мой мир. Очевидно, не я один был почитателем Овидия, были и другие, и только тогда я понял, что означали ночные звуки из опочивальни родителей.
– Я знал, что они означают. А ты – нет?
Я думал, что у мамы что-то болит, прислушивался и не мог уснуть. Мне хотелось пойти и пожалеть ее, и я не мог понять, почему отец не просыпается и не утешает ее. Пока до меня не дошло, что он тоже не спит, и это он заставляет ее стонать, и он сам стонал и издавал исступленные звуки, значения которых я не понимал.
– Незнание – блаженство!
Ну не совсем блаженство. Их кровать скрипела, как корабль в шторм, и эти совместные стоны были ураганом, который завывал над их судном, пока оно бороздило океан, подымалось, падало, становилось на дыбы и вертелось на гигантских волнах.
– Ты ничего не забываешь!
Однако ж казалось, что им хочется утонуть, погибнуть в этой буре. Я изумленно слышал нарастание мелодии их мук, их явное желание умереть, угаснуть вместе, оставить меня спящим – покинутым, безутешным, лишним.
– Бедняга!
И это было не первое предательство. Первое произошло задолго до этого, когда мама перестала класть меня, маленького, с собой в постель, где я зарывался в ее живот, как в теплое гнездо, и прижимался розовым невидящим лицом к медовым корзиночкам царицы-пчелы.
– Ты не можешь этого помнить!
Уверяю тебя, память – привратница в дворце рассудка. У матери были крупные груди, и я проспал в ее постели дольше положенного, дольше, чем, по понятным причинам, хотелось бы отцу. Мне было два года, когда на свет появился Гилберт, и, хотя меня, как кукушонка, высадили из гнезда задолго до его рождения, я запомнил тот иудин момент, первое свидетельство женского предательства.
– Ничтожность, женщина, твое названье!
Я был исключен из их совместного рая. Я остался за его воротами. И хотя библейского Адама давно не было в живых, в отцовском доме продолжал свершаться первородный грех. Джон Шекспир знал в Эдеме свою жену, Мэри Арден, и вдвоем они переходили от кущи к куще, думая, что их никто не слышит, не подозревая, что я слышал все и что я, Господь Бог, был ревнивым богом.
– У Мэри Арден хорошее приданое, – говаривала Агнес. – Ее муж всегда будет при деньгах. Твой отец правильно поступил. Когда он увидел нашу Мэри, он услышал звон серебра, да и наша Мэри не прогадала, выполнила свое предназначение. Всевышний прибрал Джоан и Маргарет, но это дело прошлое. Она принесла твоему отцу много денег, и отец твой не промах, да еще и везунчик – удачлив, как король.
Мой отец, король, владел Мэри и был хозяином ее денег.
– Он был хорошим человеком?
Он был настоящим мужчиной. И принимать его надо целиком и полностью таким, каков он был. Даже когда борода его поседела, на губах продолжала играть улыбка.
– Что ж в этом плохого?
А в том, Фрэнсис, что можно улыбаться и быть негодяем.
– Ты считаешь его негодяем?
Все мы кругом обманщики. Я расскажу тебе, каким был Джон Шекспир: перчаточник и хомутчик, кожевник, работавший с белой кожей, торговец шерстью, а также воротила и ловкач, улыбчивый и разговорчивый домовладелец, лавочник, продавец перчаток, торговец, вкладчик, арендодатель, а также кредитор, да-да, ростовщик – подходящее слово, – более двадцати лет он был солидным, респектабельным человеком, с тех самых пор, как выкарабкался из засасывающей его глиноземной жижи и в 53-м году переехал в Стрэтфорд, где быстро пошел в гору. Вот такой в общих чертах был Джон Шекспир: человек дела, прямолинейный и незатейливый.
– Что-нибудь еще?
Если хочешь, я опишу его тебе с другого бока. Расскажу
– Отчего же?
Говоря о его душевных качествах и чтобы не вдаваться в утомительные подробности, опишу его лишь одним словом – католик. Но чтобы ответить на вопрос, был ли он хорошим католиком, мне понадобится гораздо больше времени и слов. Прежде всего нужно сказать, что истовые католики не всегда умирали своей смертью, а до того, как умереть, лишались кишок и еще раньше – гениталий. Они были созданы из более твердого материала, чем мой отец. И даже по самым строгим меркам того времени, я должен признать, что он был как сотни людей вокруг: верил в одно, делал другое, не обсуждал ни того, ни другого, держал язык за зубами. Лицемерие помогло ему выжить – и в этом не было ничего плохого. Вера его была не настолько глубока, чтобы за нее умереть. Еще меньше ему хотелось умереть за традиционное католичество семейства Шекспиров. Традиция? вера? – да что они значат по сравнению с комфортной жизнью и легкой смертью неискалеченного тела? Конечно, мне легко теперь рассуждать. Я должен быть ему благодарным. И я благодарен. Отец обязан был думать о жене и детях, и он заботился о нас, не только о себе самом, он заботился обо мне. И значит, он был хорошим человеком.
– И все же?..
И тот же самый Джон Шекспир, отец-король, в свое время главенствовавший в Стрэтфорде, католический пес, при голосовании выжил викария Роджера Даеса, который меньше чем за год до этого крестил его первую дочь, мою сестру, малышку Джоан. Католика Даеса изгнали из Стрэтфорда голосованием такие люди, как мой отец. Исходя из практических соображений, они сделали из него козла отпущения, безжалостно выдворили его из города и обрекли на голодную смерть. И именно Джон Шекспир и его собратья-горожане уничтожили католическое искусство Стрэтфорда, разрушили памятники и истребили картины, отмахнулись от них, как от антикварной пыли. За год до моего рождения они пришли в Гильд чэпл с ведрами побелки и замазали ею тысячу лет культуры: святого Георгия с драконом, видение Константина, Беккета, умирающего, как тварь на кентерберийской скотобойне, и все стародавние картины Страшного суда вместе с католическим чистилищем и раскаленными цепями проклятых.
– А, ту культуру! А откуда ты знаешь, что он не сожалел о ее потере?
Зная его, сильно в этом сомневаюсь. Они пощадили облачения, витражи и, насколько хватило смелости, несколько картин. Если наступят другие времена, побелку всегда ведь можно смыть. Мой отец был человеком трезвомыслящим, осторожным и деловитым, необремененным воображением или верой, человеком, который не мыслил, а действовал. Он всегда плыл по течению. Он удерживал равновесие в мире, который уходил у него из-под ног, и сумел продержаться до семидесяти лет и умереть в чистой постели. Немалое достижение для того, кто когда-то привел меня в дом сэра Уильяма Кэйтсби [38] и получил личную копию католического завещания [39] из рук самого отца Эдмунда Кампиона [40] .
38
Отец Роберта Кэйтсби, руководителя группы католиков, готовивших Пороховой заговор.
39
Клятва верности католицизму.
40
Священник-иезуит и проповедник.