Завещание Шекспира
Шрифт:
Придворные перешептывались: было ли что между ними? Всегда ведь хочется знать, свершили ли те двое «дело тьмы». Но ухаживания Лестера за королевой были делом политическим и идеологическим, что гораздо важнее, чем трение гениталий и выброс семени. Как бы там ни было, старания Дадли увенчались успехом: ее величество развлеклось по-царски. Тысячи людей, включая меня, стали очевидцами самых прилюдных ухаживаний в королевстве. Конечно, я был еще ребенком и понятия не имел, что там происходило. А на следующий день мы вернулись в Стрэтфорд.
Июль в том году стоял жаркий как никогда. Еще на подходе к колеблющемуся в волнах горячего воздуха Стрэтфорду я услышал гул и жужжание летних мух на бойне. Они облепляли убойную колоду, как черные цветы. Я снова
И я почувствовал себя внезапно и безнадежно осиротевшим. Я испытал страстное желание вернуться в праздник жизни. Черная магия Дадли подействовала на меня, как глоток спиртного на трезвенника. Кровь моя была отравлена. Я понял, что мне всегда будет хотеться воссоздать волшебство средь прозы жизни. Тот островок иллюзий зовется искусством. Я выпил чашу, на дне которой был паук, плетущий паутину мечтаний, и мое сознание было отравлено. Ну же, действуй, лекарство, сказал искусный отравитель, бог сновидений. Мой ум был болен, и я превратился в пациента доктора Феспия [29] . Отцу я сказал, что мне нехорошо от жары, что, в общем-то, так и было. Когда мы наконец добрались до Стрэтфорда, солнце нещадно опалило мне нос. Две длинные тени двигались по дороге, высокая крапива поддразнивала и похлестывала нас по ногам, и было так приятно вдыхать зеленый поток крапивной пыли, которая била мне в ноздри и придавала воздуху особую остроту жизни.
29
То есть заболел театром. Феспий – основоположник греческой трагедии.
Я не в силах был удержать Фрэнсиса от копченого свиного бока, который внесла на подносе послушная долгу Элисон. Свиной бок, однако ж, казался мне менее аппетитным, чем грудь малышки Элисон над блюдом с мясом, которое она подала на стол с обычной плутоватой улыбкой, застенчивой и скрытной, как у фавнов среди папоротников во времена, когда ни нас, ни Стрэтфорда еще не было на свете. Я не мог улыбнуться ей в ответ, так как госпожа моя, никогда и ничего не делающая просто так, нахмурилась за ее спиной. Я подмигнул небольшому бокальчику пива, который появился вместе с мясом, – полагая, что, по крайней мере, это мне было позволительно. Энн думала иначе.
– Это не для старых и хворых, а для господина Коллинза – запить еду. Ты уже достаточно выпил.
Она имела в виду – достаточно на своем веку.
– Ах, госпожа Энн, пива много не бывает.
Поджатые губы, нахмуренный лоб, подергивающийся нос – и соблазнительную грудь Элисон препроводили с глаз моих долой, оставив только эль. Я уже теперь не могу насладиться ни беконом (я питаюсь только жидкой кашей), ни Элисон, хотя в мыслях я еще иногда давал себе волю. В очах души моей она окунала свои соски в кувшин и приглашала меня смочить губы.
– Десять капель, старина?
Фрэнсис предлагал мне мое же угощение.
Наливай, друг мой, как обычно – на два пальца. И можешь пока заняться свиным боком.
– Так точно. И давай продолжим с того места, где мы остановились: домашняя утварь Холлам, включая холсты, и десять фунтов стрэтфордской бедноте.
Ах да, Стрэтфорд. Мой отец был большой шишкой в городе. Будь мы белками, мы бы проделали путь из Кенилворта, перескакивая с ветки на ветку по уорикширским лесам. Но поскольку мы были не белки, мы с отцом шли на юг пешком через Арден, где, как гласит недостоверная легенда, давным-давно жил отшельник Гай из Уорика. Когда-то он сражался с датчанами,
– Наш местный герой.
Что представлял из себя Стрэтфорд?
– В двух словах не скажешь.
Начну с людей. Нашим соседом по Хенли-стрит был портной Веджвуд. Но человек, похожий на обглоданную редиску, редко бывал на месте в своей лавке. Он частенько удирал за угол в кузницу Хорнби, что была внизу у ручья, обычно с портновскими ножницами, аршином в руках и с последними новостями, которые, казалось, жгли ему губы. Сквозь дым и жар кузницы было видать, как он возбужденно прыгает вокруг исполина Хорнби, в шлепанцах, надетых не на ту ногу – так торопился он поделиться с ним очередной сплетней. Вскоре за ним прибегал разъяренный клиент, которого Веджвуд бесцеремонно бросил на Хенли-стрит, наполовину обмерив для пошива дублета и рейтуз. Хорнби стоял в клубах дыма и внимательно слушал, не замечая искр, которые отлетали от его груди, как сбитые с толку пчелы. Они застревали в его всклокоченных волосах и бороде и какое-то время продолжали гореть, пока Хорнби со странной мягкостью не стряхивал их на пол. Железо стыло на наковальне, а его огромный рот разевался все шире и шире, как будто для того, чтобы проглотить мельчайшую сплетню, которую Веджвуд смаковал столько, сколько потребовалось бы Хорнби на подковку ста лошадей. Казалось, открытый рот Хорнби вот-вот проглотит маленького, как муха, Веджвуда, но тот был плодовитой мушкой. В Стрэтфорде судачили, что любвеобильный козел сбежал от своей первой жены и был двоеженцем.
– Не он первый, не он последний.
На главной улице, неподалеку от места, где Веджвуд жужжал, как неугасаемая искра, а Хорнби работал да слушал, была лавка, которая влекла меня непреодолимо.
– Как склеп?
Почти что. Ее держал аптекарь Филипп Роджерс – в лохмотьях, с морщинистым иссохшим лбом и необычайными бровями. Он день и ночь сидел в своей конуре средь разных трав и снадобий сухих… В его подвале, помню я, висел ряд чудищ: аллигатор, черепаха. Навален был ряд ящиков пустых… Горшки с землей, веревки, пузыри, мешки семян, какие-то лепешки – все кучами валялось напоказ. Его самого можно было принять за одного из его экспонатов, да только в аллигаторе было больше человеческого, а в черепахе больше жизни. Казалось, что он не работал, а просто околачивался в лавке без дела, обитал там как дух чего-то отжившего, витал как едва заметное марево древности. Роджерс казался останками чего-то, одним из запахов.
– Не порти мне аппетит, чавк-чавк.
Не все было так зловеще. Господин Роджерс также продавал сладости, лакрицу, анисовое семя, сарсапарель, повилику, печально знаменитые табак, мак, мандрагору и все сладкие настои Востока. И яд такого свойства, что, если смазать нож и невзначай порезать палец, каждый умирает, и не спасти от смерти никакой травою, припасенной ночью лунной. Довольно будет ссадины. Если бы в своем носили теле вы крепость двадцати – он кончит с вами в единый миг.
– Так вот, – шептал Роджерс таким скрипучим голосом, что его можно было принять за простое выдыхание, за испарение жидкости из незакупоренной склянки или больную фантазию. – Так вот, мой друг, если в ваш дом повадилась крыса, которая таскает у вас цыплят, или, скажем, какая двуногая тварь, которая наведывается к тебе во сне и тревожит тебя, приходи к старине Роджерсу, и одной ядовитой каплей он избавит тебя от беспокойства.
– Друг в беде не бросит.
Ходили всякие слухи, порожденные жуткими запахами лавки, одним ее видом, но и этого было довольно: он худ от голода, и взгляд его исчах от злой нужды; его лохмотья клеймят его в глазах людей презреньем.