Завещание Шекспира

Раш Кристофер

Я выбрался из своего укрытия и пошел искать это самое семя среди замерзших полей и лесных цветов, стряхивая иней руками, и вскоре они горели огнем, а пальцы онемели и посинели. Под покровом снега я искал зеленые семена. Старый мудрый Генри выманил меня из сортира и на целый день отправил гулять. Пошатываясь от усталости, я вернулся домой и тут же заснул, а когда я проснулся, хоть и не стал невидимкой, но повеселел. Я подумал: а возможно ли читать мысли, да так, чтобы люди не подозревали об этом? Наверное, нельзя.

Или все-таки можно? Раз в жизни я и в самом деле стал почти невидимым. Однажды утром я возвращался с колодца раньше всех остальных. Это было тем сниттерфилдским летом, которое округлило живот Мэриэн. Только жаворонок нарушал тишину. Она пришла умыться и сонно брела в приятной полудреме, потягиваясь и позевывая. Одной рукой она протирала глаза, а другой потрепала меня по волосам: «Доброе

утро, Уилли!» Она стянула с себя сорочку и отбросила ее тем же движением, каким пловец отгребает от себя волну. Я повернулся и уставился на нее, вбирая в себя обнаженную Мэриэн со спины, когда она наклонилась над колодцем. Ведро с лязгом поднялось и глухо громыхнуло, и она опрокинула воду на плечи и грудь, как бы укутываясь мягкой шалью музыки. Капли воды обдали мне лицо, зазвенели у меня в ушах, и я слизнул их языком, ведь каждая нота-капля была освящена соприкосновением с вдруг ставшей таинственной Мэриэн. Я никогда не видел ее такой, никогда и никого не видел настолько обнаженным. Я обошел колодец, чтобы взглянуть на нее спереди. Для Мэриэн я был всего лишь ребенком, мальчишкой Уилли Шекспиром, еще даже не школьником (в школу я пошел на следующую осень), и малолетство давало мне особые привилегии. Она не обращала на меня внимания. «В чем дело, малыш, никогда не видел кошку у колодца?» Серебристый смех жаворонка. Она взяла меня за руку и положила ее себе на живот, упругий, как мяч. Я едва доставал ей до пояса и, положив обе руки на ее большой, как глобус, живот, уперся взглядом ей в пупок. Снова серебристое воркованье жаворонка.

– Ты видишь даже то, чего не видно мне. Скоро оттуда вылезет дружок тебе для игр. Нет, не оттуда, а пониже, куда тебе, сорванец, еще лет десять нельзя смотреть. А сюда – ради бога, можно!

И я, Господь Бог, увидел две планеты, которые парили надо мной в космосе. Летнее уорикширское солнце опалило ее лицо, шею и руки, золотисто-коричневые от веснушек, но груди ее были ослепительно-белые миры, белоснежные, как утреннее молоко, а встревоженные соски возвышались среди холодных капель, как две ягоды малины под дождем. Я протянул руки, и она слегка наклонилась ко мне, чтобы я ощутил их вес.

– Что, нравится, постреленок? Твой друг, чертов Дик, наполнил меня молоком, и теперь я похожа на моих дойных коров. А его бесенок будет доить меня. Ну да ладно, ступай, Уилли, мне пора работать.

И она натянула на себя сорочку, набросила покров на луны, на огромный Юпитер своего живота и темный горящий куст между ног. Я стоял, как будто проглотил семя папоротника. Теперь я знал ее всю. Я, Уильям Шекспир, снова стал Господом Богом Сниттерфилда. А Мэриэн была его прекраснейшим созданьем, ее большой беременный живот был солнцем, заполняющим небеса над моей головой, а две белые лунные груди были его спутниками. Несколько недель я бродил как во сне, не разбирая дороги, врезался в стены, набивал шишки и синяки, оступался в рытвины и спотыкался о колеи на дороге, так что домашние начали думать, что я начал слепнуть. Нет, я не слеп, я парил в географии обнаженных небесных глобусов Мэриэн, неповторимого Эдема, где я был единовластным Богом. В ушах у меня звенел ее вопрос: «Никогда не видел кошку у колодца?», и непонятно почему эти слова волновали мой слух. Очевидно, я не только слеп, но и глох. Ночами она спускалась ко мне с потолка моей комнаты. Животом вперед, как заходящая луна, как сниттерфилдская суккуба. На рассвете она все еще была со мной и пользовалась моим скороспелым возбуждением. Ничто не могло оторвать ее от меня, и меня стало невозможно вытащить из кровати. В придачу ко всему я стал инвалидом.

Но так продолжалось недолго. Осенью я пошел в школу, и телесные наказания вернули меня к осознанию житейской суеты, а живот Мэриэн исчез. Из него вылезла розовая орущая кроха, которая превратила похотливый отросток Дика в сортирную сосульку, а нрав Мэриэн в кислое молоко. Когда однажды утром я поинтересовался, нельзя ли еще раз взглянуть на кошку у колодца, в моем ухе прозвучала иная песнь. Сниттерфилдской идиллии пришел конец. Но пока она длилась, дева Мэриэн была восьмым чудом света.

– Это ты восьмое чудо света, Уилл. Даже такой болван, как я, способен увидеть другие миры, когда твои слова творят свое волшебство.

7

Волшебство, да, волшебство. Прошли годы, прежде чем что-либо другое сравнилось с нею, затмило ее и оставило ее далеко позади. Это чудо потрясло меня страстью поэзии, необузданным воображением и баснословной роскошью.

И при этом не стоило мне ни гроша. За все заплатил Роберт Дадли, граф Лестер, «милый Робин», радость королевы. В те времена, чтобы угодить Глориане [28] , нужно было устраивать роскошные

недельные празднества. Гулянья Лестера длились в два раза дольше, ведь он хотел не просто угодить королеве: он хотел пролезть в политику и залезть к ней под юбку. Он хотел большего. Он хотел всего. Поэтому он закатил девятнадцатидневный пир стоимостью в тысячу фунтов в день. Он чуть было не разорился из-за праздника и, если и приблизился к подвязкам Глорианы (чего мы не знаем наверное), в остальном не сильно преуспел. Лестеру хотелось стать королем и с триумфом въехать в свой замок Кенилворт. По этой причине он устроил величайшее празднество в Англии.

28

Прозвище Елизаветы I.

Тот легендарный праздник врезался в память, дух и речь эпохи. На просьбу ссудить слишком большую для кошелька кредитора сумму денег возмущенный кредитор говорил: «Не занимай и не давай взаймы: заем нередко исчезает с дружбой», надеясь, что проситель внемлет мудрому и практичному совету. А если тот настаивал и просил уже поменьше, но все же слишком много для заимодавца, он говорил: «Откуда у меня такие деньги? Это тебе не Кенилворт». Или: «Да где ж я тебе столько возьму? Я не Лестер!» Или еще красочнее: «Сколько-сколько? Слушай, если найдешь мне русалку, как у Лестера, я дам тебе тысячу фунтов безвозмездно».

Я запомнил ту русалку навсегда. Пиршества, жонглеры, фейерверки, игра виол – Лестер полагал, что этого мало, чтобы поразить королеву, ему хотелось устроить празднество пограндиознее. И он нанял сотню человек, которые в поте лица выкопали для него в Кенилворте огромное озеро напротив замка и посменно гнали по нему искусственные волны. В водном представлении участвовали всевозможные морские диковинки, включая гигантскую русалку длиною в двадцать футов и Ариона на дельфине, который без запинки продекламировал дифирамбы королеве, но позже, под влиянием винных паров, рассеял волшебство, сорвав с себя маску и проорав: «Да никакой я, к черту, не Арион, а самый что ни на есть Гарри Голдингам!» Без сомнения, Лестер задал ему за это по первое число. Но такой курьез не мог испортить праздника. Русалки и дельфины надолго пережили грубое предательство Гарри Голдингама. Чтобы мне было лучше видно, отец усадил меня на зеленом пригорке, и с этого небольшого возвышения под синим небом с золотыми звездами я наблюдал за новейшим чудом света, неслыханным и единственным в своем роде явлением, какое увидишь лишь раз в жизни. Ты помнишь, как слушал я у моря песнь сирены, взобравшейся к дельфину на хребет? Так сладостны и гармоничны были те звуки, что сам грубый океан учтиво стихнул, внемля этой песне, а звезды, как безумные, срывались со своих высот, чтоб слушать песнь.

Спустя много лет я воссоздал волшебство Кенилворта в словах, не затратив на это ни гроша, и оно было обязано своим появлением стараниям не Лестера, а другого осла и честного ремесленника-ткача с редким художественным воображением.

Пока русалка пела для королевы, фейерверки Лестера расцвечивали небо мириадами падающих звезд. Молодчина Дадли, он все отлично придумал. Но она и слышать не хотела о браке и потомстве, а может, просто была не в состоянии произвести его на свет. Русалка и королева-девственница – «два чуда запада», как говаривал дядя Генри. В тот день я не увидел королевы, но запомнил поющую русалку и другие чудеса под звездами, которые устроила ярчайшая английская звезда. Замок Лестера был пещерой Али-Бабы. Свежую рыбу, выловленную из озера, тут же зажаривали на кострах, вина лились рекой, и присутствующим наливали по кубку в час все девятнадцать дней подряд, и сами боги руководили праздником: Нептун подавал рыбу, Вакх стоял за барной стойкой, Вулкан и Юпитер возглавляли огненную потеху, а Венера перепархивала от шатра к шатру, пока народ веселился, отплясывая до упаду ночь напролет.

Говорили, что шум веселья разносился на двадцать миль вокруг, небо озарялось огнями, земля содрогалась от залпов глубокожерловой пушки, сопровождавших каждый тост в честь королевы. Ба-бах! Елизавета поднимала девственную руку и непорочными устами пробовала вино. Она смаковала лестеровские вина, выжимая из него все до последней капли, ведь каждый раз, когда она подымала бокал, сотни льстивых титулованных дворян осушали свои бокалы, как марионетки, к запястьям которых были привязаны ниточки. Ба-бах! Вы слыхали? Это Дадли выуживает из королевского кошелька причитающееся ему за растраты. Высоко метящий Лестер на этот раз метит кое-куда пониже, ниже ее пояса. Ба-бах! Еще, еще, Дадли – пусть облакам докладывает пушка, и гул небес в ответ земным громам со звоном чаш смешается.