Завещание
Шрифт:
– Вот так, Лаури Калева, – сказал дядя и довольно вздохнул, когда попа Лаури прижалась к его выпуклости. – Совсем не страшно.
А потом он поднял Лаури перед собой и прижал его к стене коровника теми же самыми руками, которые еще вчера складывались в воскресной молитве и брали чашку с церковным кофе.
– Нет, – попытался вырваться Лаури, но его лицо оказалось прижато к шершавому дереву, и слова остались без внимания.
Олли не собирался останавливаться.
Лаури услышал, как он одной рукой возится со своим ремнем, а второй в это время нежно надавливает и гладит его по спине
Дядя попытался расстегнуть вельветовые брюки Лаури, но был настолько возбужден, что ему не удалось этого сделать, и все закончилось тем, что в своем яростном желании оттрахать тело четырнадцатилетнего племянника он просто сорвал с того штаны, и кнопки разлетелись во все стороны.
Лаури помнил боль, потому что дядя грубо вторгся в него без всякой смазки, и охвативший его ужас, но где-то позади всего этого крылось и удовольствие, которым он на тот момент не смог сполна насладиться, но к которому потом возвращался всю свою взрослую жизнь, как к неистощимому источнику фантазий и наслаждений.
После того, как все закончилось, Олли даже боялся поднять на Лаури глаза. Казалось, ему было очень неловко за то, что он сделал, и он ни слова не сказал своему племяннику.
Ни тогда, ни после.
Пробормотав что-то похожее на извинения, Олли исчез в доме, а Лаури опустился на колени и долго сидел так в темноте, с голой задницей и с жующими сено коровами вокруг. Он не плакал. Несмотря на боль, он ощущал в себе странный душевный подъем, словно то, что с ним сейчас произошло, стало окончательным доказательством того, что он полностью справился со своим заданием. Причем так же хорошо, как Еева. Лаури смог почти полностью заменить ее. Коровы окутывали его своим теплым дыханием, и боль понемногу проходила.
Когда он вернулся, в доме было темно и тихо. Лаури неслышно проскользнул в туалет и вымылся, стараясь не шуметь и каждый раз задерживая дыхание, чтобы не дать боли прорваться наружу случайным криком, всхлипом или стоном.
После случившегося у Лаури еще несколько недель болела задница и кровоточил анус, когда он ходил в туалет. Но выбросить коричневые вельветовые брюки у него рука не поднималась, поэтому он просто запихнул их подальше в шкаф.
(В тот раз рак пощадил Ееву, но она все равно скончалась от него спустя пятнадцать лет.)
Уже начинало смеркаться, когда Анни добралась до дома Хелми. Ей пришлось провести в больнице больше времени, чем она рассчитывала. Эско пытался поговорить с ней, но она слишком устала и с трудом воспринимала его бессвязную болтовню о Пентти и том дне, когда произошло несчастье. Помимо всего прочего он рассказал Анни о том, что видел в коровнике, но она особо не прислушивалась к его словам. Потому что понимала: если Пентти действительно так болен, как утверждает Эско, то этот снежный ком уже не остановить. И все это выльется в проблему. Которую обязан будет кто-то решить. А Анни не хотел быть этим кем-то. Не сейчас.
– Не знаю, о чем он думает, и к чему все это ведет, но он всецело за маму, если та вздумает разводиться.
Хелми рассмеялась. Смех у нее вышел какой-то удивленный.
– Он серьезно?
– Серьезнее некуда.
Анни пожала плечами. Ей не хотелось об этом думать, вот почему она поехала к Хелми, несмотря на поздний час и то, что ей до смерти хотелось обратно в Аапаярви. Она просто хотела хоть ненадолго отвлечься и ни о чем не думать. Анни прихлебывала кофе, он был горячим и пах так же вкусно, каким она запомнила его еще ребенком, до того как сама начала его пить.
– Они никогда не разведутся.
Хелми помешивала кофе ложечкой – перед этим она сыпанула в него чуть ли не полпачки сахара и теперь пыталась его растворить. Кофе выплескивался наружу и стекал по бокам чашки, оставляя светло-коричневые подтеки, но Хелми, казалось, ничего не замечала. На кухне, неуклюже ступая своими ножками и позевывая, появился Малыш Паси, и Анни откинулась на спинку кухонного диванчика, радуясь возможности ненадолго отвлечься и выкинуть все мысли из головы. Или хотя бы сделать вид, что выкинула.
То, что произошло в туалете во время стоянки автобуса, сильно повлияло на Лаури и его сексуальные отношения. Это была торопливая анонимная встреча, и после нее часто или почти всегда именно Лаури принимал любовь, которую ему давал кто-то другой, чаще всего – более зрелые мужчины.
Он примечал их, этих солидных отцов семейств, и пытался все про них разнюхать. Для него это было как спорт. Чаще всего он зависал вместе с Анни и ее приятелями, но иногда отправлялся кутить со своими коллегами с парома, ведь они были такими же, как и он сам: молодые парни без предрассудков и тормозов – так же, как и он, предпочитали большие города, любили места, где можно быстро подзаработать и вечеринки допоздна. Именно на этих вечеринках Лаури обзавелся своими первыми сексуальными партнерами. При этом мужчин, с которыми он не спал, а просто оставался друзьями, все же было большинство.
Вот так – с друзьями, сестрой, работой, деньгами и свободным отношением к вопросам секса, – Лаури легко и беззаботно проживал свою жизнь-мечту. Узнав о беременности Анни, он ощутил разочарование, но постарался скрыть его от сестры, а поскольку она сама не казалась особо заинтересованной в ребенке или в том, чтобы ее парень переехал к ней жить, то ему было сложно решить, то ли не обращать на это событие внимания, то ли, наоборот, отнестись к нему со всей серьезностью.
Парень у Анни был красивым. По-настоящему красивым. Лаури считал, что он даже слишком красивый для Анни. Но по непонятной причине Анни вела себя так, словно все наоборот – словно это не он, а она имела возможность выбирать. А такого быть не должно.
Его сестра казалось безразличной по отношению к другим людям и, в частности, к мужчинам. Не потому, что она предпочитала женщин, вовсе нет. Просто, по мнению Лаури, Анни вообще была неспособна на глубокие чувства. В ней почти отсутствовала сексуальность. Не знай он сестру, он бы подумал, что у нее между ног ничего нет – ни вагины, ни пениса. Ровное место, как у куклы.
Точно, она и напоминала ему куклу Барби. Высокая и стройная, с притворной улыбкой на тонких губах. Но с острыми локотками. Ее кожа почти всегда оставалась бледной – как будто кровь, текшая по ее венам, была почти прозрачной, словно разбавленное молоко.