Завидное чувство Веры Стениной
Шрифт:
Таксист остановился прямо у помойки — соседка из первого подъезда кротко обходила машину по периметру. Вера так и не собралась купить машину, хотя права у неё были и даже успели устареть — она ни разу после экзамена не сидела за рулём, разве что во сне.
Неловко дёрнула ручку двери. Каждый раз повторялось одно и то же: попадая в такси, оказываешься в гостях у незнакомого мужчины. Запахи. Музыка. Глаза в зеркале заднего вида.
С недавних пор мужчины исполняли в Вериной жизни проходные роли. Тень в проулке. Неясное отражение в зеркале. Сон. Третьестепенные персонажи, понадобившиеся живописцу только для того, чтобы продемонстрировать, как эффектно он может изобразить тяжёлые складки материи.
…Копипасту с Евгенией выписали из роддома на третий день — ребёнок на десять баллов по шкале Апгар. Эти слова лежали у Веры на сердце как булыжники, и мышь развлекалась, летая вокруг них и щекоча своими гадкими крыльями живую несчастную плоть. Малышку завернули в одеяло, перевязали лентой, какие продавали в галантерее по метру. Вера преподнесла молодой матери ценнейшие вещи: отрез марли и рыжую прорезиненную клеёнку, а еще — польский синтетический костюм на вырост, от которого летели искры, как от самой Веры. Точнее, от той заразы, что жила внутри.
— Как хорошо, что девка! — шумно радовалась Юлькина мама. А ведь Серёга ещё совсем недавно был жив… Вера неловко поздоровалась, глянула в личико Евгении. Оно было умным и встревоженным.
— Верка, я так рада, что это не мальчик! — сказала Юлька, тоже, как и Вера, мечтавшая о сыне. Она молниеносно перестраивалась, словно пытаясь сбить со следа тех, кто рисовал её судьбу, — принимала всё как есть и не роптала. Дали девочку — будем любить девочку.
Бакулина как раз в те дни уезжала в свой Париж — и тщательно скрывала от окружающих это обстоятельство. Иногда Вера всерьёз думала, что Бакулину завербовали. Она так отчаянно боялась проговориться о своих новостях, что молчала вообще обо всём. В роддом, впрочем, пришла, но ненадолго — чмокнула губами над конвертом с малышкой и едва ли не сразу же распрощалась.
— Это ж не собака ей, чмокать! — возмутилась Стенина. Евгения мирно перенесла всеобщее курлыканье и в конце концов очутилась на руках у Веры.
Она внесла кулёк с Евгенией в квартиру и, конечно, осталась — и не только в этот день. Юлькина мама не собиралась бросать работу, а Вера делала всё, что требовалось, — без малейшей брезгливости, но и без умиления. Евгения не нравилась ей только тем, что она была Юлькина, не её. А во всем остальном — замечательная девочка. Попусту не орала, ела, сколько нужно. Спала, правда, с перерывами. На внешность, как сказала бы мама, миленькая.
— Спи скорее! — приказывала Вера Юльке, когда Евгения доедала свой ужин. Юлька слушалась, засыпала с младенцем у груди — как Мадонна Джентилески. А Вера мягко закрывала дверь и шла домой, где было очень пусто и очень тихо. Мама проводила лето в саду у тёти Эльзы — компост, теплицы, выгребная яма, погреб, забор… Вера уставала от себя за вечер и снова шла к Калининым. Там её ждали — ещё бы! Бесплатная нянька. Иногда оставалась с Евгенией на ночь, выносила Юльке на кормление — как барыне.
Однажды пропустила день — и Юлька на неё обиделась. У меня брат погиб, а ты помочь не хочешь!
Совсем обнаглела, — возмущалась мышь. — А ты и сама хороша! Всё бросила, даже выставки!
После рождения Евгении Вера всерьёз носилась с идеей устроить выставку детских портретов. Гольбейн. Лукас Кранах. Веласкес. Мэри Кассат [11] . Кустодиев. Но это быстро прошло — портреты не складывались в экспозицию, каждый был сам по себе, как дети, которые поссорились на прогулке — и теперь разошлись по разным углам.
Вера бродила по дому, начинала листать альбомы с репродукциями и тут же бросала это занятие. Весь пол усыпан книжками, над которыми так тряслись в восьмидесятых.
11
Мэри Кассат — американская художница и график, писавшая в стиле импрессионизма.
За окном был август. Маковский. Венецианов. Шишкин. Дети кричали во дворе, с балкона сверху долетал тёплый сигаретный запах. Вера вдруг вскочила на диван с ногами, прижалась к стене всем телом — ни дать ни взять княжна Тараканова. Мышь внутри широко плеснула крыльями — как вёслами по воде.
— Зачем мне всё это, — сказала вслух Вера. Что это были за слова — молитва или угроза — неизвестно, но, выслушав себя, Стенина по раскрытым книгам побежала в свою комнату — собираться. Срочно уйти, уехать! Ей всего двадцать! Боже мой, уже двадцать!
Она не хочет больше держать в руках чужого младенца и произносить на полном серьёзе такие слова, как «марлечка», «сцеживание» или «мамина титя». Тьфу! Мамина титя! Вера вспомнила Юльку в расстёгнутой рубахе с мокрым пятном у одной груди, — с другой сражается Евгения. Соски острые, как вьетнамские шляпы, и Евгения плачет, потому что молоко из этих шляп добывается с трудом. Между тем у Веры Стениной почти оконченное высшее, и пусть они там сами без неё, с марлечками.
Вылетела из подъезда, как на метле — и несколько минут озиралась вокруг безумными, точно у врубелевского Демона, глазами. В детстве Вера боялась Демона и в то же самое время зависела от него — листала книжку с иллюстрациями, подглядывала сквозь ресницы. Страшнее всего у Демона были губы — мятые, ломаные, покрытые чем-то липким. Вера в конце концов возненавидела всего Врубеля — даже Царевна-Лебедь казалась ей ведьмой, иначе с чего она так явно поворачивается на голос, когда ты ещё только подумал её окликнуть?
Саму Веру в тот день никто не окликал — она дошла до Белореченской, подняла вверх руку. Через минуту рядом с ней остановилось сразу две машины, «шестерка» и «Волга». Вера выбрала «шестерку», там был знак — «инвалид». Сработало чувство безопасности — оно было у Стениной встроенным и прежде никогда не подводило.
За рулём сидел дядя лет пятидесяти — быстро скребнул взглядом, велел садиться вперёд. Тёплый ветер летел в приоткрытое окно. У дяди были седые короткие усы — как будто два комка ваты торчали из ноздрей. Ни малейших признаков инвалидности у него не наблюдалось.
— Убери сумку назад, — скомандовал инвалид.
— С чего это? — поразилась Вера. Сумка лежала на коленях, очень удобно прикрывая ноги. — И вообще, вы куда едете? Я же сказала к оперному!
Инвалид, не обращая на её слова никакого внимания, гнал во весь опор по улице Серафимы Дерябиной, явно имея в виду скорейший выезд за город и тёмный уральский лес.
Завезет, — поняла Вера Стенина. Завезти девку — тоже был один из популярных видов спорта в Свердловске, хоть и не такой популярный, как, например, карате. Девчонки, которых завезли, в слезах и подробностях рассказывали впоследствии, что еле как отбились от насильника. В лучшем случае им приходилось брести домой по шоссе несколько километров. В худшем — сами знаете. А вот нечего ездить с кем ни попадя, — злорадно говорила в таких случаях старшая Стенина, не подозревавшая о том, что и её ненаглядная дочь попадёт однажды в такую историю. (Со словами и со злорадством надо быть аккуратнее.). Но этот-то «инвалид» был вполне приличный с виду — одни усы чего стоят! На пальце — золотая печатка, набалдашник переключателя скоростей — прозрачный, с чем-то сверкающим в сердцевине: такие делают на зоне. Когда водитель слегка затормозил на повороте, Вера открыла дверь и прыгнула из машины на ходу. Шмякнулась коленками об асфальт.