Завидное чувство Веры Стениной
Шрифт:
Зато Сарматов позвонил ей за это время три раза — сначала просто узнал, как дела, потом попросил найти какой-то фильм в телепрограмме, а в последнем разговоре велел приехать назавтра как можно раньше. Ему не терпелось показать Вере какую-то особенную Богоматерь. Эта икона так долго ускользала от Сарматова, что верующий человек усмотрел бы в затянувшейся череде совпадений высший промысел. Сарматов же только злился — но в конце концов вытянул из шляпы нужный фант.
Утром перед школой Вера успела проверить у Евгении стихотворение. Гумилёв, отрывок из «Капитанов». Эта литераторша просто какая-то ненасытная, каждую неделю — два стиха наизусть! Евгения отбарабанила
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охренительный свет маяков.
— Какой свет? — поразилась Стенина.
— Охренительный.
— В книге — «охранительный».
— Ой, это я, наверное, спутала. Спасибо, тётя Вера!
— На здоровье. Не забудь проследить, чтобы Лара переоделась на физру.
С недавних пор Лара ненавидела физкультуру, где раньше блистала, а новая учительница — крашеная вобла со свистком на шее — ненавидела Лару. Вера однажды подсмотрела, как дети в спортивных костюмчиках обходят спортзал послушным гуськом, а позади них плетётся Лара в шерстяных гамашах и школьной блузке… Толку от таких занятий — чуть, а из всех спортивных секций Лару выгоняли после первого же пробного занятия. Предлагали группу здоровья, но это казалось унизительным.
Однажды дочь проявила интерес к скалолазанию, кто-то из её класса занимался с тренером. Вера записала адрес секции и тем же вечером привезла дочку на смотрины.
По стенам с искусственными уступами поднимались дети, и у Веры даже голова закружилась — так высоко они забирались. Лара открыла рот, очарованная и напуганная сразу.
Тренерша — пожилая миловидная татарка — едва глянув на дочку, сказала:
— Ой, нет, у вас излишний вес.
— А если ребёнок мечтает заниматься? — спросила Вера.
— Тогда не надо было так раскармливать! — И тут же диким голосом закричала паукам-скалолазам: — Я кому сказала — ищем зацепу!
…Когда девочки ушли в школу, Вера с часок посидела над дипломом (Юлька задела её вчера за живое), а потом не спеша и с удовольствием наряжалась. Даже решила надеть чулки — их ей подарила на день рожденья Копипаста. Мышь внутри заухала:
— И как тебе не стыдно? Врать подруге, а потом в её подарке, да к её бывшему…
— Молчи, гадина, — сказала Стенина. Она демонстративно не замечала вернувшуюся зависть. Сегодня Вера увидит Валечку. И, к сожалению, Сарматова.
Почту принесли рано — Вера сунула в сумку газету и письмо от свекрови из Питера. Почитает в такси.
Письмо оказалось длинным, непривычно радушным и откровенным. Настолько откровенным, что Вера, читая его, вздрагивала, как в юности над романом Анаис Нин [47] .
Лидия Робертовна писала, что Лара вступила в тот возраст, который ей близок. «Не люблю, никогда не любила младенцев — даже Герман был мне противен, я превозмогала себя, чтобы подойти, сменить пелёнку… Мой возраст — начиная со школы, когда они уже хоть что-то понимают. Лару надо учить музыке, надеюсь, ты не будешь против, если я дам ей первые уроки? Очень важно, чтобы учитель не испортил руку, а то была у нас такая Марина Леонидовна, после которой уже и не переучишь».
47
Анаис Нин — американская и французская писательница, автор эротических романов.
В Питере свекровь теперь жила отдельно от родственников, сумела купить квартиру — наверное, благодаря проданному жилью на Бажова. Она приглашала Веру приехать с Ларой на осенние каникулы и — внимание! — оставить у неё девочку до Нового года. «Будет ходить в школу в Петербурге, я договорюсь. У меня здесь полно знакомых учителей, найдём и французского преподавателя. В любом случае, два месяца ничего не решают — можно и пропустить».
Вера призадумалась. Питер — это, конечно, неплохо, но у Лидии Робертовны чисто умозрительные представления о Ларе. И пропускать школу — немыслимо, они потом в жизни не нагонят, а бабушка за всё это время научит лишь гамму играть! Но всё же — бабушка. Родной человек. А вдруг у Лары что-нибудь волшебным образом щёлкнет — и настроится? Вдруг рядом с Лидией Робертовной дурная дочкина лень возьмёт и растает, будто её и не было?
Сейчас, во втором классе, они делали уроки каждый день по два часа — и Лара всякий раз поражала мать неспособностью запоминать элементарные вещи. В телепередаче однажды говорили, что самая короткая память в природе — у белки. Так вот, белка по сравнению с Ларой — Сократ! (Кажется, это он знал каждого из двадцати тысяч афинян в лицо и по имени.)
— Как спрягается глагол avoir? — спрашивала Вера после того, как они не меньше чем триста раз проспрягали этот проклятый глагол и устно, и письменно. Лара невинно молчала, раскрашивая ногти чернильной ручкой.
— Хотя бы скажи мне, как он переводится? Что такое «авуар»?
— Шкаф? — предполагала дочь.
— Что такое глагол? — бесилась Вера.
— Часть речи, — шипела Евгения. Она сидела на диване с книгой и всякий раз невозмутимо застывала над страницами, когда к ней поворачивалась разъярённая Стенина. Лара хохотала — довольнёхонька.
— Когда мама сердится, у неё такие красные щёки! — делилась она в школе с подружками.
Сможет ли свекровь ежедневно терпеть такие выходки? К тому же Лидию Робертовну, насколько помнила Вера, не особенно интересовал презренный быт, а Лара ещё с утра первым делом выясняла, что у нас сегодня на обед и ужин? Завтрак обсуждался накануне.
«Приедем на каникулы, а там видно будет, — решила Стенина, зная, что не сможет прожить без ненаглядного и невыносимого детёныша долгих два месяца. — Сегодня же ей напишу».
Уралмашевский дом Сарматова стоял чуть в стороне от жилого квартала — будто школьник-изгой на перемене, вдали от дружных компаний. Единственный подъезд, два в равной степени вонючих лифта, грузовой и пассажирский. Вера вошла в пассажирский, он вздрогнул, как от удивления. Стенина привыкла к этому грязному лифту, к стрельбе кнопками, к пятнам на потолке и неприличным картинкам на стенах (одна была — ни дать ни взять злобная карикатура на Веру и Валечку, а для сомневающихся имелась уточняющая подпись). Шестой, седьмой, восьмой — она вышла из лифта и позвонила в дверь.
Никто не ответил.
Вера позвонила ещё раз, чувствуя смутную тревогу, — ощущение было как невесомый ветерок, щекочущий ноги там, где заканчивались чулки. Левый, кстати, начал потихоньку сползать.
Тишина.
Вера коснулась двери и чуть не упала, по выражению мамы, «вперёд себя».
Замок был открыт, а сигнализация выключена. И свет в прихожей не горел… Тревога с каждой секундой набирала баллы, как шторм.
В квартире было тихо, лишь одна из оставшихся в живых картин — «Натюрморт с гипсовым черепом и картонным стаканчиком» какого-то современного художника — производила малоприятные звуки — череп лязгал челюстями, а из картонного стакана лилась вода, как будто протекал унитаз.