Зависимая: Реальная история выздоровления

Валентиш Дженни

Есть также теория, что зависимость – это болезнь. Эту «медицинскую модель» предпочитает Американская медицинская ассоциация. Согласно ей, зависимость вызывает долгосрочные изменения в мозге, сохраняющиеся даже тогда, когда употребление наркотических веществ прекратилось. Этим взглядам симпатизирует также общество Анонимных Алкоголиков и наркоманов, где убеждены, что по этой причине зависимый не способен контролировать потребление. В США классификация наркозависимости как «хронического рецидивирующего заболевания мозга» позволяет покрывать ее лечение за счет частного медицинского страхования. По этой же причине как болезнь квалифицируется ожирение. Кроме того,

любая болезнь теоретически поддается лечению медикаментами, что не может не радовать крупные фармацевтические компании. Некоторые профессионалы также считают, что модель болезни выглядит дружелюбнее по отношению к клиентам и их родственникам, так как снижает стигматизацию и ответственность.

В Австралии теория болезни не столь популярна. Здесь политические и лечебные подходы в основном формируются в рамках системы государственного здравоохранения, которая подразумевает, что аддикция – выученная форма поведения и являет собой продукт комплексного взаимодействия между биологическими, психологическими и средовыми факторами, влияющими на личность, и психоактивным веществом.

Для меня же очевидно, что зависимость формируется из плавильного котла факторов, как природных, так и обусловленных воспитанием. Значение могут иметь доступность психоактивных веществ, культурный контекст, давление сверстников, политическая ситуация, влияние социального окружения, превратности судьбы, психиатрический фон, темперамент и другие особенности личности. Это биопсихосоциальный суп, и такому сценарию будет следовать моя книга.

Замечание о языке

Терминология, связанная с употреблением алкоголя и наркотиков, зависит от того, к какой научной школе вы принадлежите. В США, где лечение концентрируется главным образом вокруг проблем поддержания абстиненции, используются такие слова, как «алкоголик», «аддикция», «злоупотребление психоактивными веществами», «трезвый», «свободный» и «выздоровление», и эти выражения проникли во многие другие страны.

В Австралии, где стратегия основывается на минимизации вреда, предпочитают другой язык: «пострадавший от употребления наркотиков», «проблемное употребление психоактивных веществ», «вред, связанный с наркотиками», «отказ» и «уровень зависимости». Эти термины не создают деления на «мы» и «они».

Лично я не называю себя «алкоголичкой», или – как все чаще говорят в США – не «идентифицирую себя как зависимую», ведь принять этот ярлык – значит обойти вниманием все остальные части своего многогранного «я» и навсегда остаться запертой в определенной ячейке. Но я также слишком англичанка, чтобы прибегать к столь драматическим терминам, как «выздоровление». Однако в этой книге я буду часто использовать слова «зависимость» или «аддикция», поскольку они менее тяжеловесны, чем альтернативные термины.

Также следует оговорить, что всюду, где используется слово «женщина», контекст применим ко всем людям, которые идентифицируют себя как женщины. Когда же используется слово «фемининный», контекст применим только к тем, кто принадлежит к женскому полу от рождения, если не обсуждаются вопросы, связанные с беременностью.

Некоторые имена в книге изменены.

Часть I

Предвестники проблемы

Глава 1

Вы – чашка Петри

Как детский темперамент может предвосхищать зависимость

Шел 1982 год. Великобритания. Разразилась Фолклендская война. Одинокая метеостанция на востоке Шотландии зафиксировала рекордно низкую температуру в –27,2 °C. Число безработных впервые с 1930-х гг. превысило 3 млн человек. Члены Ирландской республиканской армии взорвали бомбы в Гайд-парке и Риджентс-парке, погибло восемь человек, и 47 получили ранения. Тэтчеровские тори занимали верхние строки в рейтингах общественного мнения. В рождественском чулке каждого ребенка лежало по экземпляру комикса «Когда дует ветер», где изображался ядерный удар Советского Союза по Великобритании. Мне было семь.

Не хочется сразу раскрывать интригу, но я была болезненным ребенком, покрытым экземой и непрерывно сморкающимся. При рождении у меня вокруг шеи обмоталась пуповина, я не закричала. В качестве бонуса маме досталась послеродовая депрессия, а мне вскоре диагностировали задержку развития.

Дома меня звали Нытиком. Среди моих сверхспособностей было шестое чувство на очевидную нечестность, и я внутренне вспыхивала, когда мне казалось, что меня унижают. Еще родители часто говорили «дуешься», «опять дуешься», но эти слова неадекватно отражали суть. Претерпев несправедливость, их младшее дитя чувствовало себя как пилот-камикадзе в пике, без желания или возможности вырулить вверх. Империи должны рухнуть.

«Это не конец света!» – восклицала мама с восходящей интонацией. Любимое слово папы применительно к маме было «болтливая». Мама дала папе прозвище Иа. Как-то все мы прошли тест Майерс – Бриггс на типологию личности и, к нашему раздражению, оказались интровертами. Долгие поездки на машине не обходились без цыканья зубом, приступов дорожной агрессии и шипения: «тоска» или «хрень» – флешмоб непереносимости фрустрации на двух передних сиденьях. Я постоянно переживала, и каждый «цык» вызывал выброс кортизола.

Порой я изучала папины глаза в зеркале заднего вида, пока он возил нас в воскресные поездки по европейским руинам. Его красивые брови приподнимались и стягивались так, что даже ребенок распознал бы обиженное выражение. В голове у него явно бесконечно крутился какой-то немой фильм об утраченных возможностях. Попытки выкурить нас из этой картины, то и дело тыкая в прикуриватель, нужны были для того, чтобы выжать каплю дофамина из этих заржавелых нейронов. Он снимал напряжение, сунув в магнитолу кассету Оливии Ньютон-Джон.

Мне нравилось сидеть сзади, вытянувшись в струнку, сунув в рот кончик косички, пока родители не замечали, что я наблюдаю за ними. Став журналисткой, я сделаю наблюдение своей профессией. Иногда я ложилась и незаметно плакала в обивку заднего сиденья, увлеченная трагической фантазией, в которой кто-нибудь из них умирал. Выйдя из машины, мы держались каждый сам по себе.

Тут надо сказать, что мы англичане, но это было не единственным дурным предзнаменованием. Моя мать работала в государственном секторе здравоохранения, а отец, хотя и занимался темным искусством маркетинга, происходил из династии эссекских полицейских – парадоксальная динамика. Сам наш дом был полицейским государством, что мама объясняла отцовским детством. Это означало, что за столом за нами пристально следили: не выскребаем ли мы по-плебейски тарелку, тщательно ли пережевываем пищу и не загребаем ли еду вилкой. Порой за воскресным обедом в мой цельнозерновой яблочный крамбл капала слеза – втайне, так как в нашем доме действовал принцип «детей должно быть видно, но не слышно».