Заводной апельсин
Шрифт:
А музыка… Музыка всегда лишь обостряла мои ощущения. Слушая ее, я чувствовал себя наравне с самим Господом Богом, который вправе карать и миловать этих никчемных людишек. Музыка будила во мне самые низменные инстинкты и давала ощущение вседозволенности.
Я оделся так, как в то время одевалась вся студенческая молодежь: в потертые джины и в голубую водолазку-педерастку с вышитой буквой А — начальной буквой моего имени. Был хай тайм сходить в музыкальный салон (да и башли после вчерашнего остались) и посмотреть, поступили ли давно заказанные стереодиски Девятой симфонии для хора с оркестром Людвига Ивана Бетховена в исполнении симфонического оркестра «Эш Шам» под управлением Л. Мухавира. И я вышел на улицу.
Эт дэйтайм она была совершенно не такой, как ночью. Ночью она принадлежала мне и моим фрэндам и другим надсадам, пока сытые обыватели покорно проглатывали помои, выплескиваемые на них ТВ и частными телевещателями. И как их только не тошнило от этой ежевечерней жвачки! Теперь улица принадлежала им. Да и забрал днем было несравненно больше. На углу я заскочил в бас и доехал до центра. В торговых рядах «Тэйлор Плейса» я зашел в мой излюбленный музыкальный салон с глупым названием «Мелоди». Несмотря на название, это было хорошее место, оборудованное стереофоническими бутиками, где каждый мог прослушать выбранный им диск. В салоне было пусто. Старина Энди, которому было года двадцать четыре, вежливо улыбнулся мне. Он вообще хороший парень, всегда такой услужливый, благожелательный, хотя тощий и уже с заметными залысинами. Энди узнал меня и радостно сообщил:
— А, знаю, зачем ты пришел. Могу тебя обрадовать. Вчера я их получил.
Он подмигнул и пошел в подсобку.
Энди вернулся быстро, торжественно помахивая двумя огромными дисками в глянцевых белых конвертах, с которых величественно и строго на меня смотрел сам Людвиг Иван.
— Вот, пожалуйста, — протянул мне их Энди. — Хочешь послушать?..
Придя домой, я всадил себе в руку изрядную дозу героина. Потом вытащил из конверта божественную «Девятую, хоральную» и поставил диск, врубив полную громкость…
Когда мы с Людвигом Иваном кончили, я устало потянулся, повернулся к стене и уснул.
Я продрых до самого вечера и очнулся от позвякивания чашек и тарелок и сдержанного разговора, доносившихся из столовой. Было уже полвосьмого, и мои предки вернулись с пахоты. Они сидели за усталым ужином, вяло обмениваясь новостями. Хотя какие у них могли быть новости? Старость не радость, а им уже было далеко за сорок. Накинув халат, я выглянул из своей комнаты и весело сказал:
— Салют, камарады! Уже припылили?
Дад и мом устало улыбнулись.
— Небось наломались за день? А мне гораздо лучше после дневного отдыха. Пожалуй, пойду поработаю, сшибу доллар-другой.
Мои предки были уверены, что я подрабатываю по вечерам в магазине. Отчасти это было верно: что-что, а уж лавки и магазинчики мы не обходили вниманием.
Мой старый конь смотрел на меня без особого обожания, и в его глазах сквозило невысказанное подозрение, но он благоразумно помалкивал.
После скорого ужина я нырнул в ванную, принял душ и оделся.
Когда я вышел из комнаты, готовый к новым вечерним подвигам, фазер неуверенно спросил:
— Не подумай, что я вмешиваюсь в твои дела, сын, но мне бы хотелось знать, где ты работаешь так поздно каждый вечер?
— Да так, где придется, — непринужденно ответил я, пресекая тяжелым взглядом дальнейшие расспросы. — По-моему, денег я у тебя не прошу ни на шмотки, ни на пластинки, ни на другие развлечения. Так в чем же дело?
— Да нет, я так, ничего, — смешался он и уткнулся в чашку. — Просто я… мы беспокоимся за тебя. Мне иногда снятся такие дурацкие сны… Можешь смеяться надо мной, но вот, например, прошлой ночью мне приснилась одна вещь, которая мне очень не понравилась.
— Да? И что же это такое было? — с неподдельным интересом спросил я.
— О, это выглядело так натурально во сне. Будто бы ты лежишь в пыли на тротуаре и тебя молотят твои дружки, ну, те, с которыми ты ходил до того, как последний раз попал в исправительную колонию.
— Да что ты говоришь? — усмехнулся я. Мой старый, загнанный конь искренне верил, что я исправился после выхода из колонии. Блажен, кто верует. И тут мне вспомнился сон, приснившийся мне самому. Я отбросил эти навязчивые видения. Как-то я слышал, что в отличие от снов в жизни все бывает как раз наоборот.
— Отринь беспокойство о своем единственном сыне и наследнике, отец мой, — шутливо затянул я. — Он сможет постоять за себя…
— Но ты беспомощно барахтался в луже собственной, крови и даже не сопротивлялся.
«Нет, действительно в снах все наоборот», — подумал я про себя, а вслух сказал:
— Все это бабские страхи, дал. На-ка лучше, держи. Вчера заработал. Правда, тут немного, но все-таки… На пузырь для тебя и на какую-нибудь тряпку для мом хватит. А может быть, сходите с ней куда-нибудь.
И я выгреб из кармана оставшиеся мани и плюхнул их на тэйбл.
— Спасибо, санни, — растроганно сказал фазер. Потом печально добавил:
— Но мы последнее время опасаемся куда-то выходить по вечерам. Кругом столько хулиганья. Но все равно спасибо. Завтра прихвачу домой бутылочку «скотча», и мы со старухой раздавим его на пару.
Он поспешно сунул мани в карман, чтобы их не заметила мазер, мывшая на кухне посуду. Я вышел на улицу, обогреваемый лучами отцовской любви.
К моему немалому удивлению, внизу, в подъезде, меня ждала вся моя кодла в полном составе. Дебила сосредоточенно рисовал на стене. Услышав шумные приветствия Пита и Джоши, он оторвался от своего занятия и, обнажив крупные прокуренные зубы, заплясал с криками «ура!».
— Мы уже было начали волноваться, — сдержанно проговорил Джоша. — Ждали тебя битый час в «Коровяке», вылакали все молоко, а тебя все нет и нет. Думали, может, ты на что-нибудь обиделся, вот и пришли… встретить. Ведь правда, Пит, правда?
— Да-да, — поспешно подтвердил Пит.
— Примите мои искьюзиз, братья. Страшно разболелась башка. Меня случайно по балде никто вчера не бил? — пошутил я. — Короче, сразу после завтрака завалился спать и проснулся только полчаса назад. И так народ для веселья собран, не так ли?