Завтра будет поздно
Шрифт:
Он подсел к Михальской поближе. Она отодвинулась.
Шабурова мы застали в палатке связистов, в бору на берегу реки. Саперы закончили работу, обновленный мост белел, как сахарный. По нему, тяжело громыхая, ползли танки.
Вид у него был кислый, - приезд Юлии Павловны совсем не радовал его.
– Авиаполевую отставить, - сообщила она ему.
– Курс меняется.
Охапкин повеселел, увидев Михальскую. К обеду сменил воротничок, пригладил жесткие волосы. Глотая фасолевый суп, вопрошал, может ли женщина с высшим образованием полюбить шофера или, допустим, токаря. Каково мнение капитана Михальской? Всем было ясно: это только завязка - Коля заведет речь о враче Быстровой.
– В Ленинграде одна женщина-конструктор у меня была. На танцах познакомились. Костюм мне подарила. Верите, нет? Еще галстук.
И это не новость для нас. Великодушная девица дарила Коле то мировой шарф всех цветов радуги, то ботинки, то рубашку. Если верить Коле, щедротами девицы-конструктора можно одеться с головы до ног.
– Врешь ты все, Николай, - устало сказал Шабуров И бросил ложку в кастрюлю.
В кастрюлях пусто. Посуда вымыта, аккуратно поставлена в шкафчик. Пора в путь.
Я сел в кабину с Колей. Машина мягко съехала с пригорка, набухшего влагой, словно губка. Мартовское солнце грело по-весеннему. В талых водах колеса выводили гаммы: где поглубже - там звук пониже, где мельче высокий, звенящий.
– Товарищ лейтенант, - сказал Охапкин, - у капитана Юлии Павловны есть кто-нибудь?
– Нет, - ответил я.
– Смешно, - бросил Коля.
– Кто-нибудь должен быть.
"Она не такая, как все", - отзывалось во мне. Она решила до конца войны быть "Юрием Павловичем", как ее прозвали машинистки штаба, капитаном в кирзовых сапогах, отвергающим мужские ухаживания.
– Весна, щепка к щепке и то лезет. А она же, как ни есть, баба, верно? Вот вращ Быстрова, майор медицинской службы...
– Влюблена в тебя?
– Ага.
– А еще кто в тебя влюблен? Лейтенант Шахина из мыльного пузыря?
Таково было неофициальное наименование банно-прачечного отряда.
– Тоже, - выдавил Коля, глядя в сторону.
– Только я и и в кого, товарищ лейтенант. Вот беда!
– Отчего же?
– Нельзя мне любить, - истово ответил Коля.
– Если влюблюсь, тогда я себя берещь нащну, товарищ лейтенант. Нельзя ни в коем слущае. Хана тогда!
Звуковка катилась по снежной равнине, залатанной бурыми проталинами.
На горизонте, где синел лес, невидимо ворочалось, и гремело что-то огромное. Временами в этот гром врывался залп "катюш", будто тонны камней скатывались с железного лотка.
Фронт звал нас все громче. В деревушке, наполовину сожженной, бросились в глаза следы совсем недавнего боя. В кювете, вздыбившись, застыл подбитый немецкий танк, ствол его пушки навис над шоссе подобно шлагбауму. Яростно треща, горел дом с наличниками на окнах, с резным крылечком. Некому тушить. К нижней ступеньке крыльца приткнулся солдат в валенках, обшитых красной кожей, в теплой куртке и ушанке. Казалось, он спит.
За деревней, на обтаявшем холмике - кучка немцев, взятых в плен. Я сошел с машины. Все долговязые парни, молодые, с отупелыми, странно одинаковыми лицами. Изодранные шинели. Сквозь прорехи белеют бинты.
– Сосунки, - сказал усатый военфельдшер, подходя к нам.
– "Катюша" поцеловала слегка. Что, толковать с ними желаете? Бесполезно. Видите, обалдели, не смыслят.
Немцы стояли не двигаясь, молча.
– Сколько вам лет?
– спросил я ближайшего.
Он не шевельнулся. "Живы ли они?" - мелькнула дикая мысль. Немец будто врос в землю, взгляд его водянистых глаз не выражал решительно ничего. Взгляд мертвеца.
"Ему не больше восемнадцати, - подумал я.
– Верно, свеженький из тыла и сразу под огонь "катюш". Надолго запомнит эту встречу".
В сумерки мы добрались до передовой части. Здесь снег еще не сошел: зарывшись в нем по ступицу, притаились маленькие, почти игрушечные, противотанковые пушки-"сорокапятки". С бугра просматривалось плоское поле, там маячили, тонули во мраке черные фигурки - уходящие гитлеровцы. "Сорокапятки" задорно глядели на них.
К нам подбежал длинноногий бородатый офицер в расстегнутой куртке. На груди серебрился орден Александра Невского.
– Чем черт не шутит, - сказал офицер.
– Не ровен час, контратака.
– У них танки?
– спросил я.
– Два.
– Офицер жадно затянулся папиросой.
– В сущности, полтора, поправился он.
– Один мы кокнули, ковыляет кое-как.
Подошла Михальская.
– Поработаем, - сказала она.
– Антифрицы.
– Майор оглядел нас с интересом.
– Учтите, у них шестиствольный миномет.
Охапкин уже разворачивал звуковку. С вечера ударил мороз, дорога поскрипывала.
– Стоп!
– крикнул Шабуров. Он соскочил на дорогу и шел рядом с машиной, держась за крыло.
Теперь она повернулась рупорами к противнику. Укрыться негде. Рядом, за обочиной, заросли, но туда не сунешься - снег слишком глубок.
– Я первая, - заявила Михальская и вошла в кузов. Затарахтел движок.
Рупоры грянули военный марш. Потом раздался голос Михальской, оглушающий, совсем чужой.
– Вы, наверное, уже слышали меня, - начала она.
– Вы называете меня "небесной фрау". Я говорила вам с самолета. Я предупреждала вас, что и под Ленинградом вас ждет разгром. Вы тогда не верили. И вот вы убедились.
Вся ночь наполнилась ее голосом. Немцев не видно, их поглотила темнота. А может быть, их и нет вовсе? Оттуда ни выстрела, ни ракеты.
Охапкин что-то говорит мне. Его губы шевелятся.
– Удирают самосильно!
– кричит он мне в самое ухо.
– Но оглядываются.
– На что вы рассчитываете?
– Звуковка грозно вопрошает молчащую ночь.
– Бегство не спасет вас. Для вас нет спасительного рубежа.
Около меня приплясывает, дышит на руки Коля. Ноги его в новых сапогах скользят, он хватает меня за рукав.