Завтра будет поздно
Шрифт:
– Немец на немца.
– сказал я.
– Это же... Им конец, Юлия Павловна.
– Не так еще скоро, Саша.
– Это выбьет их из Саморядовки, если как следует подать.
– Утопия, Саша. Выбьют их "катюши". Фюрст... Фюрст... Неужели тот самый?
Некий Фюрст, обер-лейтенант, находился у нас в "лену. Его захватили в начале зимы, возле Колпина.
– Интересно, что за пословица, - сказал я.
– Французская пословица...
Машину качнуло. Вошел, топоча и злясь
Обритый наголо, плотный, с серебристой щетиной на щеках, он сидит ссутулившись, изучает свои толстые, беспокойно шевелящиеся пальцы. И мы говорим еще громче, чтобы рассеять тяжелую тишину, загустевшую вокруг него.
Не таков был Шабуров раньше, когда были живы его жена и пятнадцатилетняя дочь. До того дня, когда в его квартиру на Литейном попал снаряд.
К ужину явился и шофер Охапкин. Весело поздоровался со мной, мигом затопил погасшую печь. Жаря на сковороде картошку, с упоением толковал о докторше из медсанбата, которая якобы влюблена в него до безумия.
– Врешь ты, - равнодушно бросил Шабуров.
– Врешь ты все, Николай.
– Я вру?
Юное лицо Коли с пушком на мягком подбородке выражает искреннюю обиду.
– Фантазирую когда... Щуть-щуть, - Коля лукаво ухмыляется.
– А врать не вру. Спросите: есть в медсанбате докторша Быстрова? Все тощно...
– Быстрова, может, и есть, - скучным голосом откликается Шабуров.
– А ты все-таки заливаешь.
Что и говорить, на редкость разные люди собраны прихотью войны на нашей звуковке!
– Нынче вещать не будем, - объявил Шабуров, когда мы принялись за еду.
– Танки дорогу перепахали.
Больше он ничего не сказал, пока мы ели картошку, пили чай с клюквенным экстрактом, горьковатым от сахарина, и толковали о разных вещах. О штурме Саморядовки, который начнется не сегодня-завтра. О трофейном сухом спирте, подобранном Колей, - к его огорчению, этот проклятый фрицевский спирт нельзя пить. Но больше всего, конечно, мы говорили об убитом немце.
После ужина Михальская собралась в путь. Я вышел с ней.
– Шабуров доволен, - сказала она.
– С вами ему легче, Саша, я понимаю.
– Со мной?
– удивился я.
– Сперва я думала, что он завидует мне. Ну, зрелище чужого благополучия...
Война не отняла у нее близких, вот что она имела в виду. Ее родные живы, перебрались из Киева в глубокий тыл, куда-то за Урал.
– Нет, Шабуров не злой человек, - продолжала она.
– Не злой. Я сама виновата, Саша. Тормошила его, в душу лезла. Ругаю себя, а удержаться не могу.
В лесу во тьме передвигались танки, урчали, рылись. С треском, как сухая лучина, сломалось дерево.
– Жена у него, наверно, была тихая, - произнесла Юлия Павловна задумчиво.
– В мягких тапочках, фланелевом халате, смирная, уютная северяночка.
Мы стояли на шоссе, на ветру. Михальская обминала в пальцах папиросу.
– Э, нет!
– Она выхватила у меня спички.
– Лучше уж я сама.
Попутный грузовик взял ее. Я не спеша шагал обратно. Под сенью леса остановился, нащупал в кармане коробок, он был еще теплый и, как мне показалось, от тепла ее рук.
3
Утром примчался майор Лобода.
Первым заслышал начальника Охапкин. Он готовил завтрак на дымящей печурке, вытирал слезы засаленным рукавом ватной куртки - и вдруг застыл.
– Майор ругается!
– произнес он шепотом, почти торжественно.
Снаружи трещало, лесным чудищем шел, ломая заросли, танк. Но Коля не ошибся. Через минуту мы все услышали голос майора.
Я открыл дверцу пошире. Лобода не ругался, он зычно здоровался с кем-то.
– Ну, все!
– молвил Охапкин.
– Влетит нам, товарищ капитан, за то, что не вещали.
Теперь Лобода двигался к нам. Невысокий, лысоватый, полный; походка вразвалочку; по виду он ничего не унаследовал от своих предков запорожцев. Но голосище! Вероятно, с таким точно рыком скакал на коне его прапрадед, наводя ужас на панов.
– Здорово, хлопцы!
– громыхнул майор, влезая в машину.
– Спали?
Наше "здравия желаю" получилось нестройным: Шабуров брился, я спросонок продирал глаза.
Звуковка не работала ночью, это было ясно без всяких слов. Мы потому и проснулись так рано. Охапкин подмигнул мне.
– Оладьи, товарищ майор!
– заявил он.
– Ваши любимые.
Он, сияя, смотрел на Лободу. Оладьи - конек Коли-повара, его неизменный шедевр. Он искренне пытался отвести от нас грозу.
Шабуров сполоснул лицо, вытер его, надел портупею. Он проделывал все это медленно, даже, пожалуй, медленнее, чем обычно. Лобода наблюдал за ним некоторое время, потом вынул из планшетки сложенный лист бумаги.
– Вручаю, - сказал майор.
– Ясно, - хмуро молвил Шабуров, глянул и не спеша разорвал листок пополам.
– Вот так!
– сказал майор с вызовом.
– Слушаюсь, - отозвался Шабуров.
Сцена была мне понятна: регулярно каждый месяц Шабуров подавал рапорты. Ему опостылела звуковка, он не видит никакого смысла в нашем деле. Он старый артиллерист. Он хочет бить немцев. Рапорты неизменно возвращаются с пометкой "Отклонить". Шабуров - инженер, знаток нашей техники усилительных ламп, мерцающих синеватым светом во время вещания, рупоров и прочего. Как же можно отпустить его!
– Почему не работали?