Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)
Шрифт:
Особенно больно было оттого, что мы находились в полной изоляции от мира. Изо дня в день нацисты совершали свои преступления, но никому до этого не было дела. Мы оказались совершенно беззащитными. Союзники воевали с Гитлером, но не предпринимали никаких усилий, чтобы спасти нас.
Один только мой отец знал, что происходит на самом деле. Он работал в юденрате и знал обо всех ужасных действиях, которые нацисты собираются предпринять. Возможно, он делился с мамой, но мне об этом они ничего не говорили. Отец продолжал с молчаливым упорством молиться и выполнять свои обычные обряды, поддерживая наше терпение. В своих молитвах он черпал силу. Это была настолько глубокая вера, что я не решалась его ни о чем спрашивать.
Отец был всегда
Гетто постепенно пустело. Нацисты истребляли евреев — поодиночке и целыми толпами. Самая жестокая и массовая акция состоялась 28 октября 1941 года.
Разумеется, нацисты не извещали, что они собираются учинить расправу над тысячами евреев. Они, по их словам, собирались только отделить тех, кто в состоянии работать, от нетрудоспособных, которых отправят на специальные производства, с тем чтобы оставшимся улучшить качество питания. В этот день мы были освобождены от работы. Вместо этого все обитатели гетто без каких-либо исключений должны были явиться на огромную продуваемую площадь, которая называлась Площадь Демократии. Около двадцати восьми тысяч евреев собрались туда к пяти утра. Спрятаться никто не решился, нас предупредили, что проверят квартиру за квартирой, и того, кто будет обнаружен, ожидает немедленная смерть. Сама Площадь Демократии была взята в кольцо нацистскими войсками и силами литовских националистов.
В конце октября погода в Литве часто бывает очень холодной и ветреной. Дни коротки и полны мерзкой сырости. 28 октября стоял пронизывающий холод. Нас построили в колонны, а затем нацисты заставили нас пройти мимо немецкого офицера, стоявшего в совершенном одиночестве и определявшего судьбы едва ли не 30 тысяч человеческих существ. Едва заметным движением руки он отправлял появлявшегося перед ним налево или направо. Направо означало работу, паек и какую-то безопасность; налево — смерть. Разумеется, он оценивал на глазок, нас было слишком много для того, чтобы верно оценить состояние каждого в отдельности, и даже будучи совершенно здоровым и трудоспособным, вы могли угодить налево. Офицер был волен принимать любые решения, и мы могли заметить, что ему нравится разбивать семьи. Ему доставляло удовольствие слышать крики и рыдания родителей, отрываемых от детей, и жен, которых волокли прочь от их мужей.
От холода и голода старики просто корчились на площади, плакали дети, пронзительно кричали младенцы, но никто не мог облегчить их страдания. Все были охвачены ужасом перед лицом смерти. Чем ближе очередь, тем невыносимей ожидание.
По мере приближения к офицеру во мне рос страх, я уже не чувствовала ни холода, ни голода. Я собирала все свои силы, чтобы не упустить момент, когда моя судьба будет решаться движением руки немецкого офицера: направо или налево, жизнь или смерть.
Всей нашей семье удалось в тот день избежать смерти: папе, маме, мне, маминым родителям, дяде Якобу (дядю Бенно расстреляли накануне). Самое удивительное, что уцелели дедушка и бабушка, которые для работы явно не годились. Им просто повезло. И тут дело не в милосердии — на милосердие нацистов рассчитывать было глупо, у них его не было. Но я решила, что, если держаться прямо и выглядеть приветливо — проще будет избежать страшной участи. Я сама изо всех сил старалась улыбаться, я умоляла дедушку и бабушку: «Пожалуйста, распрямитесь, держитесь уверенней, улыбайтесь, и они не пошлют вас налево!» Я не знаю, помогло ли им это в тот день? Скорей всего, в спешке офицер на них даже не взглянул, иначе у них не было бы никаких шансов. Но
Если улыбка, к примеру, или блеск в глазах могут спасти мне жизнь и помочь выжить моим близким, я должна найти в себе силы, чтобы улыбаться. Главным при этом было вовсе не то, куда меня могут отправить, отнюдь, мне была невыносима сама мысль о возможной разлуке с близкими.
В этот день увезли из гетто десять тысяч человек. Они всех их убили за городом. Это место называлось Девятый форт. Десять тысяч человек! И это было только начало кровавой бойни.
А в самом гетто из-за немыслимых условий — голода, холода, рабского труда, болезней и отчаяния евреи, избежавшие расстрела, ежедневно умирали.
Гетто пустело на глазах, и нацисты уменьшали его площадь.
Мы перебрались из своей комнаты в общежитии в маленький домик к бабушке и дедушке, там был крошечный дворик. Бабушка и дедушка не ходили на работу, и мы изо всех сил помогали им выжить. Дядя Якоб работал и обеспечивал их хлебом. Так или иначе, им удалось пройти через все селекции.
Мой брат Манфред в гетто женился.
Пришлось устроить брачную церемонию, пусть скромную, но все обряды соблюдались со всей возможной тщательностью. Разумеется, это не было похоже на торжественное празднество, которым сопровождалось бракосочетание моей тети Титы в Мемеле. Надо сказать, что женитьба в гетто давала некоторые преимущества — по каким-то неведомым причинам нацисты женатых меньше трогали.
У меня тоже завелся поклонник. Какой-то мальчик повадился стоять под моими окнами и петь мне серенады. Он говорил, что женится на мне после войны, на что я отвечала: «И не надейся, потому что ты слишком рыжий». Этот мальчик уцелел, и теперь он живет в Америке. Я так благодарна ему за его песни! Они чуть-чуть добавляли мне смелости и силы для того, чтобы бороться за жизнь.
Так или иначе, молодежь в гетто вела себя, как ей свойственно. Даже в ужасающих условиях гетто мы не теряли надежды на благополучный исход, мы верили в него.
27 марта 1944 года, за день до смерти отца, мы, как всегда, отправились на работу. Мы с матерью нехотя потащились в свой военный госпиталь и провели весь день, наводя чистоту в сортирах. Для нас это был обычный, ничем не примечательный день. Но для оставшихся в гетто — это мы поняли, когда вернулись — он был далек от обыденности: нацисты решили собрать всех оставшихся в гетто детей.
Солдаты, обходя дом за домом, объявляли, что все дети должны прийти в сквер со своими матерями. Ни у кого не возникло сомнений, что это означает для детей смертный приговор. Некоторые матери пытались спрятать своих детей. Они отводили их в укромные места или заталкивали в какие-нибудь ниши среди мебели, но все напрасно: нацисты провели по всему гетто тщательные обыски и всех обнаружили.
Матери уже ничем не могли помочь своим крошкам. Пойти вместе с ними означало смерть, а ведь у них были еще другие близкие: муж, родители, старшие дети. Но нацисты и в этой ситуации вели себя с подчеркнутой жестокостью: если мать решалась не расставаться с ребенком и быть с ним до конца, они грубо отбирали его, а если мать отдавала — тут же отправляли их вместе на расстрел.
На следующий день, 28 марта, моему отцу исполнилось 47 лет. Нас снова погнали на работу. Что за ужас испытывали мы, покидая гетто! Мы все знали этих ребятишек, которых увезли и убили. Это были наши братья и сестры, родные и двоюродные, племянники и племянницы; мы видели их каждый день, когда они играли во дворе, кричали и смеялись. А теперь их нет. Волоча ноги, мы смотрели в землю не в силах поднять взгляд — ведь в любом окне мы могли увидеть обезумевшие глаза матери. Оставшиеся в живых дети беззвучно трепетали от ожидания своей ужасной участи. Немцы не успели в один день завершить кровавую бойню, но никто не сомневался: сегодня солдаты завершат ее.