Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)
Шрифт:
Я дотронулась до подарка, оставленного мне Акселем Бенцем, а потом посмотрела на полки с продуктами. Что из того, что я видела, было достаточно миниатюрным, чтобы это можно было спрятать, и вместе с тем достаточно дорогим, чтобы оправдать этот обмен на золотые часы? Пока я не вошла в лавку, я не представляла себе, насколько я голодна.
Лавочник заметил мою нервозность и уставился на меня с подозрением. Я стояла под его взглядом, стараясь выглядеть как можно спокойней, повторяя про себя заранее отрепетированную фразу по-литовски: «У меня нет денег, мой господин, но у меня есть вещь, которую я хотела бы
Я сказала эту фразу.
— Что у тебя есть? — спросил лавочник.
— Золотые часы.
— Покажи…
Поколебавшись, я достала часы и показала. Лавочник буквально вырвал их у меня из рук.
— Где ты их стащила?
— Я их не стащила.
— Откуда мне знать? Если полиция прихватит меня с ворованными часами, я пожалею, что родился.
Было не трудно понять, что у него на уме. Это был оплывший лысый человек в грязном переднике. Бегающие глазки полностью выдавали его.
— Тогда верните мне их.
— Наверное, я заберу их и передам в полицию. Ну-ка, признавайся, как они оказались у тебя?
— Мне их подарил мой приятель, солдат, — сказала я. Тут я говорила правду. Следующее заявление правдой уже не было. — Я скажу ему, что вы забрали себе его подарок, и тогда будете объясняться с ним.
Говоря по-литовски, я сделала несколько ошибок, но у меня был немецкий акцент, и это немного поколебало его уверенность. Он обдумывал мои слова минуту или две, пока я, стараясь не обращать на него внимания, рассматривала продукты, выставленные на полках. В конце концов он решил, что сделка стоит риска. Он даст мне немного продуктов за эти часы.
Я была готова к такому повороту. Я знала, что буду обманута так или иначе. Стоимость этих часов, я полагаю, была выше, чем ценность всех продуктов в его лавке, вместе взятых.
Прежде всего, я взяла три толстых белых бублика и положила их на прилавок. Затем я взяла рис и сахар, мед и джем, и сухофрукты — все, что выглядело достаточно дорого, и занимало небольшой объем. Я брала и брала, пока лавочник не сказал: «Ну все. Хватит с тебя».
Я поторговалась немного, заставив его добавить немного сластей. Когда я набрала столько продуктов, сколько вмещали мои потайные карманы, нашитые под одеждой, бакалейщик уже понимал, что я еврейка. Но он не сказал ни слова. Я старалась не думать о часах с сияющим золотым корпусом, о нежном прикосновении, о мягком тиканье. Было просто преступлением обменять подобный подарок на груду еды, которая будет съедена в два-три дня. Подобные подарки нужно хранить вечно. Я вышла из лавки, неся часть продуктов прямо в руках.
Перед тем, как вернуться в госпиталь, я потихоньку обошла здание и нашла место, где никто не мог меня увидеть. Не задумываясь над тем, что меня могут поймать, я достала маленькую баночку меда и бублик. Мне так хотелось есть, что я позабыла обо всем на свете. Я открыла мед и намазала его на бублик. Какое наслаждение! Несмотря на всю опасность, грозившую мне, я медленно жевала, стараясь продлить этот момент как можно дольше. Мое тело росло, оно наливалось и взрослело, мне нужно было много еды. Мне казалось, я ощущаю, как этот хлеб с медом доходит до каждой клеточки моего тела, на котором остались только кожа и кости. «Убегай, — то и дело говорил мне внутренний голос. — Не возвращайся в госпиталь. Беги к лесу. Прочь отсюда!» Но как я могла сделать это? Как могла бросить свою мать? Если бы немцы обнаружили мое исчезновение, наказание для остальных было бы жестоким и страшным.
У меня кружилась голова, желудок был полон, пьянящее чувство свободы окрылило меня. Я думала, что смогу даже распрямиться. Но время шло. Постепенно я пришла в себя. Пришла в чувство. И пошла в госпиталь.
Лавочник, разумеется, обманул меня, потому что стоимость часов, подаренных мне Акселем, в двадцать, а то и в тридцать раз превышала стоимость всех продуктов, что я за них получила. И, тем не менее, у меня было больше продуктов, чем я в состоянии была съесть, и много больше, чем я могла пронести в гетто за один раз.
Я стала прикидывать, где я могла бы спрятать еду в самом госпитале. Я должна найти такой укромный уголок, из которого я могла бы потихоньку все перетащить в гетто. Но, прежде всего, я должна принести матери то, что съела сама: такой же бублик с медом. Этим утром я тайком несла на себе малую толику часов Акселя Бенца. Я ощущала, как спрятанная еда трется о мое тело, и представляла, сколько радости она доставит родителям моей мамы.
Я пошла вдоль госпиталя. Он выглядел сейчас совсем иначе, он казался более угрожающим и опасным, чем утром, когда меня привели сюда с другими женщинами. Тогда я была лишь одной из многих, маленькой фигуркой в общей толпе. Сейчас я была одна на всей улице и очень бросалась в глаза.
Снаружи, с улицы, я не могла разглядеть, что творится в вестибюле, с тем, чтобы войти внутрь в подходящий момент. Я прошла мимо двери госпиталя, пытаясь оставаться незамеченной, до конца здания и повернула обратно. Я решила уверенно и спокойно пройти внутрь через дверь, вежливо кивнуть охраннику, и, если он спросит, что я тут делаю, ответить ему по-немецки. Возможно, он примет меня за девушку из фольксдойче. Я вообразила себе, как я открываю дверь и, приветливо улыбаясь охраннику, произношу маленькую речь: «Я хочу увидеть моего дружка; он здесь у вас, раненый. Он самый храбрый солдат на свете». Я даже придумала себе имя — Кристина Шмидт.
Я уже приблизилась к двери госпиталя вплотную, когда почувствовала на своем плече тяжелую ладонь, а затем сильные пальцы сжали меня так, что я едва не закричала. В панике я оглянулась. Четверо солдат! Я попалась в ловушку. «Куда это ты собралась, маленькая еврейская вонючка?» — сказал тот, кто сжимал мое плечо.
Прежде, чем я смогла открыть рот, чтобы сказать: «Я не еврейка. Я хочу навестить своего раненого дружка», солдат, прихвативший меня, поднял мой платок, который прикрывал желтые звезды на моей груди и спине.
— Тащите ее на холм!
Очень грубо, без единого слова солдаты поволокли меня к высокому холму. Когда мы поднялись на самый верх, они швырнули меня на землю. При этом банка с джемом выкатилась из одного моего потайного кармана.
— Ах ты, проклятая маленькая воровка! — заорали они и разорвали мое платье так, что все вывалилось из потайных карманов. Потом, стоя надо мной, они, торжествуя, жадно пожирали изысканную еду, за которую я отдала часы Акселя Бенца, еду, которую я так надеялась принести в гетто и отдать дедушке с бабушкой. Все, что немцы не в состоянии были съесть, они вылили и высыпали прямо на землю.