Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)
Шрифт:
Раз или два за день комендант лагеря приходил в госпиталь и глядел на меня через застекленное окошко в двери. Он больше никогда не входил в помещение и никогда со мной не разговаривал. Возможно, просто хотел убедиться, что я еще жива. Моя нога понемногу заживала, но я еще не могла на нее опираться.
Тем временем положение в лагере стало меняться. После января 1945 года немцы перестали использовать газовые камеры, заключенные непрерывно умирали и без газа «циклон В», потому что крематорий работал круглые сутки.
Вокруг нас с мамой люди отправлялись на тот свет. Сначала они превращались в мусульман — их руки и ноги становились очень тонкими, а живот вздувался. Доктора, заботившиеся о нас, делали все, что могли. Лекарств и инструментов не хватало или не было вовсе. Не было ни бинтов, ни постельных принадлежностей, ни средств дезинфекции. Медперсонал, состоявший из евреев, находился под пристальным досмотром нацистов. Им запрещалось категорически тратить на нас даже скудные лекарства. Если они пробовали настаивать, их ждали большие неприятности от начальства. Как правило, больные были предоставлены собственной судьбе. Выживали единицы, счастливчики, те, кому повезло. Подавляющее большинство же постепенно теряло силы, истощалось и умирало.
С начала 1945 года русские начали регулярный обстрел лагеря. Комендант тут же исчез. Говорят, что он куда-то сбежал, и я не знаю, был ли он пойман и предстал ли после войны перед судом. Его следовало бы повесить тысячу раз. Я сама, без сомнения, дала бы против него показания. По какой-то непонятной прихоти он решил спасти нас с мамой, но он в ответе за остальные тысячи убийств. Кстати, еще неизвестно, что за судьбу он мне готовил.
Первая эвакуация из Штуттгофа было проведена в конце января. В последние месяцы войны система нацистских концлагерей стала разваливаться. Понятно, что нацисты хотели замести следы своих преступлений. Длинными колоннами они уводили из лагеря тех заключенных, кто мог передвигаться самостоятельно — таких набралось тысяч двадцать пять — и гнали их в другие лагеря на территории Германии. Это были походы смерти. Многие погибли по дороге от холода и голода, многих расстреляли в пути за малейшую остановку. Из тех, кто остался в живых после этих переходов, многие были уничтожены уже на месте.
Около десяти тысяч заключенных, включая нас с мамой, оставили в Штуттгофе. У нас не было сил, чтобы передвигаться самостоятельно. В это время моя мама лежала с тифом. Ее перевели в изолятор — отгороженную часть лазаретного барака, в палату, где находились еще тридцать тифозных больных. Входить туда формально было запрещено, но это меня не останавливало. Кроме того, никто из немцев не возражал против посещения евреями тифозного отделения; они охотно закрывали глаза на то, что люди там заражаются и разносят потом заразу по всему лагерю.
Евреи умирали от тифа с потрясающей скоростью. В лагере царил полный беспорядок. Крематорий не справлялся с таким количеством трупов, и немцы соорудили огромный погребальный костер, чтобы как-то разрешить ситуацию. Жирный дым и смрад сжигаемых трупов висел в воздухе днем и ночью. Красная Армия время от времени обстреливала лагерь из орудий, но сама не появлялась и освобождать нас не спешила.
Без мамы я целыми днями лежала у себя на нарах. Селекции и инспекции прекратились, и немцы оставили нас в покое. Каждый день я ковыляла в мамину палату, чтобы посмотреть, как она там? Мне было страшно тяжело ходить, но я так скучала без мамы… Обычно эти визиты приходились на вторую половину дня, поскольку ни одна из заключенных не рискнула бы оставить свое место до того, как получит и съест свой суп. Если по какой-то причине пропустить момент раздачи, то вам уже никто ничего не оставит, а в этой миске и заключался весь наш дневной рацион.
Как-то утром я была разбужена странным ощущением, как если бы кто-то вогнал мне в бедро гвоздь. Меня переполняла какая-то тревога, которая как-то была связана с моей матерью. Голос — иногда я думаю, что это был голос Бога, — сказал: «Встань и иди в палату к маме. Посмотри, что с ней».
Голос был настолько силен и звучал так четко, что я, рискуя лишиться супа, не осмелилась ослушаться. Я выползла из постели и похромала в изолятор к маме. Я торопилась изо всех сил. Мне вдруг показалось, что она умерла. Когда я подошла к ней, она спала. Мама открыла глаза, и я тут же спросила ее:
— Как ты спала эту ночь?
Едва слышно она ответила:
— Слава богу, хорошо.
Боже, какое облегчение! У нее кончилась горячка! Значит, она пошла на поправку…
Не успела я это подумать, как раздался страшный взрыв. В наш госпитальный барак попал русский снаряд. Меня бросило на пол. Когда я сумела подняться на ноги, мы с мамой ощупали себя, пытаясь понять, ранены или нет. Нет, мы были целы. Из коридора, где я только что была, тянуло дымом. Я захромала обратно к себе на нары, но увидела, что их нет. Оказывается, снаряд пробил стену и разорвался в моей палате. Все мои соседки были мертвы. Все, кто находился там, были разорваны осколками в клочья. В других палатах тоже были убитые и раненые, которые кричали и стонали.
Невероятно, но моя мама выздоровела от тифа. И поскольку температура пришла в норму, на нее напал волчий голод. Никакой дополнительной еды в госпитале не давали, хотя известно, что после этой болезни человек испытывает ни с чем не сравнимый голод.
Настолько сильный, что выздоравливающий может просто сойти с ума, готовый проглотить все, что только может заполнить желудок: землю, грязь, траву, листья, стебли. Все, что угодно. И при том, что тифозные больные так в этом нуждались, никто не позаботился организовать для них дополнительное питание — им доставался все тот же водянистый суп. Не было даже в достатке простой питьевой воды. Докторов не было тоже.
После того, как колонны заключенных покинули лагерь, из него исчезли все офицеры СС, и мы остались наедине с охраной, среди которой тоже было достаточно заболевших. Но о том, чтобы бежать или поднять восстание, разумеется, не могло быть и речи — мы еле передвигались. Капо стали не такими свирепыми, как прежде. Все знали, что к нам приближаются части Красной Армии.
По мере приближения русских в лагере началась полная неразбериха. Прежде всего это сказалось на нашем питании. Еду нам время от времени приносили, и никто не мог сказать, когда это случится в следующий раз. В конце апреля немцы предприняли полную эвакуацию лагеря Штуттгоф. Еле живых от слабости, нас погнали пешком к побережью моря. Наш поход продолжался шесть часов. Конвоиры непрерывно орали: «Schnell! Schnell!».
Раненая нога во время марша мучила меня ужасно. Несмотря на то, что мое тело почти ничего не весило, я могла на нее только слегка опираться, а здесь надо было идти. Мама была слишком слаба после тифа, чтобы хоть как-то помочь мне, в любую минуту она сама могла умереть Я шла и кусала губы, чтобы терпеть эту боль, ведь избавление было совсем близко, и до него нужно было дожить. Мы были почти раздеты, свежий ветер с моря пронизывал нас до костей, никакой пищи нам не давали и не позволяли останавливаться.