Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)
Шрифт:
Глава шестая
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Был ранний майский вечер 1945 года. На палубе тонущей горящей баржи столпилась странная компания из восьми немецких матросов, четырех польских уголовников и тридцати еврейских женщин — страшных, тощих и оборванных. Все немцы были ранены.
В конце концов английский военный корабль приблизился вплотную, навис над нами, и через громкоговоритель по-немецки с английским акцентом громкий голос приказал нам поднять руки вверх. На палубу шлепнулся тяжелый трос, и тот же голос приказал пришвартоваться. Затем англичане спустили вниз веревочную лестницу и пригласили подниматься на борт. Карабкаться по ней было очень трудно. Расстояние между двумя судами было довольно большим, но понимание того, что это последние метры, отделяющие нас от полного освобождения, придавало
Английские матросы работали быстро и умело. Они охотно помогали нам, но улыбок на их лицах при этом не было. Наверное, трудно было улыбаться, увидев людей в таком состоянии. Англичане не отделили на своем корабле евреев от немцев. Вместе с нашими недавними мучителями мы дожидались, пока нам принесут по кружке горячего английского чаю с молоком. И мы бросились за этим чаем, как дикари, толкаясь и ругаясь. Мы настолько деградировали, что не могли себя вести как цивилизованные люди.
Английские матросы подняли и немца-кока на борт своего корабля, но он вскоре умер от потери крови. Без особых церемоний его похоронили в море. Я оказалась права: именно он, а не я отправился к рыбам. У меня осталось его одеяло, это была моя законная добыча, дарованная мне богом, услышавшим мои молитвы…
Англичане очень сочувствовали нам и готовы были кормить нас без конца, но корабельный врач вовремя остановил их. Он приказал давать нам крошечные порции супа и хлеба, чтобы мы не погубили себя неумеренностью. Мы так давно не получали пищи, что, набросившись на еду, могли нанести себе непоправимый вред. Нас не убил голод, но мы могли погибнуть от еды.
Пока мы плыли до Киля, наступила ночь. На берегу нас разместили в школьном общежитии. Многие тут же ринулись на кухню и стали пихать в рот все, что попадется под руку. Помнится, я нашла в одном из ящиков пищевую соду и стала есть ее ложками. К счастью, я вовремя остановилась, а других, в том числе мою маму, неожиданное изобилие привело к серьезным пищеварительным расстройствам.
Первое время англичане совершенно не представляли, что с нами делать и как нам помочь. Они поместили нас в госпиталь, где весь персонал состоял из немцев, которые, по-прежнему ненавидели нас, всячески обижали и унижали, относились к нам, как к заключенным уголовникам, совершившим страшные преступления. Но наши жизни больше не зависели от их благорасположения, и мы отвечали им тем же — это был первый признак того, что наше освобождение нам не пригрезилось, это на самом деле.
Я годами мечтала о чашке горячего шоколада. Мечтала с той минуты, когда оказалась заперта в Ковенском гетто. Сейчас, после освобождения, мне предлагали какао каждый день, но я не могла выпить ни глотка. Моя пищеварительная система была столь же хрупкой и чувствительной, как у новорожденного. В это время все мы сходили с ума по хлебу. Мы ели его и не могли им наесться. Мы набивали хлебом карманы, чтобы он всегда был у нас с собой. Кстати, даже сегодня, когда у меня случаются приступы депрессии, моя первая мысль о хлебе: «Труди, проверь, есть ли у тебя с собой хлеб?»
Когда мы карабкались по веревочной лестнице с тонущей баржи на английский эсминец, мы совершили переход от положения рабов, если не хуже — животных, к нормальному состоянию человеческих существ, заслуживающих заботы и медицинской помощи. Мы совершили внезапное возвращение в область основных прав человека, которые у нас отобрали нацисты в 1941 году. Тогда мы были отданы на произвол, и любой «ариец» мог с нами делать все, что захочется: избивать, унижать, заставлять работать, казнить или миловать. И вот, в одну минуту, мы получили все обратно. Понадобились, однако, долгие месяцы, если не годы, прежде, чем мы полностью освоились с возвращением в мир нормальных человеческих отношений.
Период моей жизни с начала Холокоста до моего освобождения в 1945 году лежит в стороне от нормального потока времени. Летом 1941-го, девочкой-подростком, я попала в Ковенское гетто и оставалась точно такой же до 1945-го, когда меня освободили англичане в Балтийском море. Тяготы этих ужасных лет не давали мне возможности развиваться физически. В эмоциональном плане у меня тоже были отклонения. Я словно оцепенела от непреходящего страха, горестей и страстного желания жить во чтобы то ни стало. Усилием воли я заставляла себя улыбаться во время войны немецким солдатам в надежде получить от них
Я снова стала расти, но тела переживших лагерь стали непропорционально меняться: одни части пускались в рост, а другие оставались такими же дистрофическими. На улицах немцы показывали на нас пальцами, они узнавали в нас бывших заключенных и смеялись над нами. На первом же медицинском обследовании у нас с мамой обнаружили туберкулез и положили в госпиталь. Но у мамы все было очень не просто, ее жизнь оказалась в опасности. С первого дня, когда она отведала настоящей еды, у нее открылась диарея, сильнейший понос, который никак не удавалось остановить. Началось обезвоживание организма. Она продолжала истощаться, и было похоже, что на этот раз у нее не хватит сил выкарабкаться. Мне было больно на это смотреть. Для того ли она спасала меня? Для того ли я спасала ее? Нет, так не должно быть, думала я.
И вот однажды я вышла из госпиталя и побрела по парку. Был теплый солнечный июньский день. Всхлипывая, я шла между цветов и деревьев. Я была свободна, но что мне эта свобода, если радость от нее я не могла разделить с мамой. Лежа вдвоем на нарах в Штуттгофе, мы мечтали о том, как пойдем на прогулку вдвоем по тропинке. И вот сейчас я шла по прекрасному парку, но мамы не было рядом. Она не могла сойти с больничной койки. Убедившись, что рядом никого нет, в каком-то укромном месте я обратилась к богу: «Спаси мою маму! Верни мне ее!», — попросила я. Что это было? Припадок безумия? Как мне могло прийти в голову уповать на милость того, кто допустил гибель миллионов евреев?
Разве он услышит мою одинокую молитву? Я не знаю, как это случилось, наверно, кто-то внутри меня выкрикнул эти слова. Не знаю кто. Но начиная с этого дня моя мама пошла на поправку. Ее кишечник принялся переваривать пищу, и начался долгий путь к выздоровлению.
В Киле нас лечили месяц или два. Нам выдали новую одежду, но вопросы одежды, боюсь, нас совсем не волновали. Нас пьянила свобода, мы могли гулять сколько заблагорассудится. В госпитале не было ни социальных работников, ни психологов. Нам приходилось самим прокладывать пути к новой жизни. Основным занятием стал поиск родных и друзей, оставшихся в живых. Все разговоры начинались с того, что люди называли «еврейской географией». «Вы откуда? Где вы были во время войны? Вы не слышали там о таком-то, вы не встречали его? Может быть, вы знаете, кто был вместе с ним?». И, как правило, слышали в ответ горькие вести: «Да, мы знали его. Он умер», или: «Его убили», или: «Он попал в газовую камеру». Надежды, которые поддерживали людей во время войны, умирали после освобождения. Мы с мамой все еще питали надежду на то, что ее брат, Якоб, и родители дождались в своем убежище, когда русские освободят Ковно, кроме того, нам с мамой не давала покоя судьба Манфреда, мы спешили узнать, что с ним.
И тут нам на помощь пришло Еврейское агентство по освобождению. Первое, что они сделали, это начали составление и публикацию списков уцелевших евреев. Каждый раз, как только появлялся новый список, мы с мамой начинали искать в нем наших близких, понимая, что шансов найти имена своих близких очень мало. Невероятно, но однажды мы обнаружили там некоего Манфреда Симона из Франкфурта! Франкфурт был наш родной город! Мы решили немедленно отправиться туда. Ни о какой переписке даже речи быть не могло. У нас не было точного адреса Манфреда, а, кроме того, Германия лежала в руинах, почтовая служба работала с перебоями и была ненадежна. Кто знает, дойдет ли письмо, а если дойдет — то когда?