Завтрак палача
Шрифт:
Но вот однажды, разбирая очередной ящик, вывезенный много лет назад герром Штраусом и Юджином Колесником из старой шахты, он обнаружил четыре картины древних голландских мастеров и кучу фамильных драгоценностей, принадлежавших когда-то его покойной бельгийской тетке Изольде Шнеерзон.
Он очень хорошо помнил историю гибели всей их бельгийской ветви. Они, а было их семь человек, самому младшему из которых только-только исполнилось шесть лет, а самому старшему — восемьдесят один, были схвачены гестапо, растерзаны и отправлены в Польшу, в лагерь смерти Освенцим, в эту фабрику ужаса. Их сожгли в одной огромной печи. Говорят, даже не стали перед этим умерщвлять. Живыми сожгли.
Все эти вещи принадлежали им. Они были не только
С этого злосчастного ящика, обнаруженного профессором, все и началось. То было роковой ошибкой герра Штрауса. Вообще-то, рано или поздно этим все и должно было закончиться.
Профессор Шнеерзон срочно вылетел в Израиль, встретился там с весьма компетентными людьми и предоставил им весь список распакованных и идентифицированных ценностей. Он сознался, что замалчивал подобные истории, потому что они не касались его семьи, но сейчас в нем окончательно проснулась совесть и он желает искупить свою вину. Он даже был готов перевести, куда будет велено, весь свой накопленный за несколько лет капитал (от экспертиз имущества герра Штрауса) и выступить свидетелем на суде.
Вот тогда, сначала тайно, а потом открыто, стали искать ответ на вопрос, когда-то заданный журналистом в нью-йоркском издании, — «Где тот загадочный остров Монте-Кристо, на котором родился немец Штраус?»
Хранилище было арестовано. Однако счета герра Штрауса все еще оставались в его распоряжении. Они все время пополнялись доходами от акций судостроительных верфей, от безостановочной работы семи крупных танкеров, полетов одиннадцати пассажирских самолетов, круглосуточных игр в двух крупнейших казино Лас-Вегаса и еще от очень многого другого, включая знаменитую консалтинговую компанию, сеть ночных ресторанов и увесистый пакет акций одного крупного европейского аэропорта, правда, через русского посредника.
Эта скандальная история вынудила его немедленно покинуть Нью-Йорк и очутиться в нашем парк-отеле, арендовав здесь семикомнатные апартаменты, самые обширные из всех имеющихся, и даже личный бассейн с морской водой. Он привез с собой два полотна итальянских мастеров эпохи Возрождения и три вазы эпохи династии Минь Цзиндэчжэнь. Герр Штраус вывесил полотна в своей спальне, а вазы поставил в гостиной. Откуда именно в коллекции его нищего отца взялись эти предметы, не известно. Свидетелей не осталось. Поэтому герр Штраус за них и за себя пока спокоен.
Однако такого количества бескомпромиссных врагов, которые теперь числились у тишайшего сухонького старичка герра Штрауса, не было, пожалуй, ни у кого на свете. Разве что у известного палача и идиота Эйхмана.
Солнце сползает за горизонт, оно тихо и печально утопает в море. Мне его даже жаль — такое оно беззащитное и нежное в этот вечерний час.
Я выхожу на берег и вижу, что мой утренний собеседник, полный итальянец с юными голубыми глазами синьор Контино, по-прежнему млеет в лучах солнца, теперь уже заходящего. Я видел его в ресторане на ланче, но синьор Контино только потыкал там вилкой во что-то (не я обслуживал на этот раз его стол) и, шумно дыша, слинял.
Он был так же задумчив и ироничен, как и утром.
Синьор Контино увидел меня и лениво помахал полной белой рукой. Я подошел и вежливо склонился.
— Приятель, принеси-ка мне бутылочку «Барбареско» от мудрого пьемонтского кудесника синьора Анджело Гайа.
Я пожал плечами и прозрачно усмехнулся.
— Знаешь ли ты, Il pranzo e servitor, — продолжил итальянец, не замечая моей усмешки, — что я некогда купил неплохой пакет акций гидроэлектростанции во Франции, в самом ее снобистском сердце? Туда вошли и водохранилище, и две плотины. А водопад достался мне даром — как живописное дополнение к тупому серому бетону и скучным энергетическим установкам. Я вспомнил это сейчас, потому что пьемонтское вино синьора Гайа напоминает мне бесноватые водопады и даже ту мощную гидроэлектростанцию. До него, до этого достойного человека, пьемонтские вина были похожи на глубоководные и спокойные темные речки, в которых можно было утонуть в полной тишине и безвестности. А синьор Гайа будто воздвиг плотины и гидростанции, пропустил мощный ток через тяжелые, емкие провода, и реки вдруг забурлили, задымили невесомой водной взвесью. Безудержная сила великана безумствует, вырываясь на волю. О, это уже совершенно другие вина! В них уже тихо не утонешь, в них захлебнешься и, счастливый, пойдешь не на дно, а вознесешься ввысь, живой ты или мертвый. Вот что значит его «Барбареско». Раньше, Il pranzo e servitor, то была тихая мещанская заводь «Бароло» [9] , а теперь — веселая пиратская лагуна «Барбареско». Неси-ка мне самую лучшую, самую пыльную бутылочку… и садись рядом. Я угощу тебя тем, что вам, обслуге, пить не позволяется. Потому что каждая его капля стоит дороже ваших никчемных жизней.
9
Дорогое пьемонтское вино.
Я кивнул, так как знал, что синьор Контино почти никогда не ошибается. Он всегда там, где ведутся масштабные земляные работы, укрощаются полноводные реки, образуются искусственные водоемы и возводятся плотины и гидростанции. А еще он там, где строятся виллы с видом на водопады и на прочие прелести природы.
Синьор Контино когда-то купил огромный лесистый склон возле Рейнского водопада, в сорока пяти километрах от Цюриха, и построил на нем три милые гостинички. Каждая их роскошная комната имеет божественный вид на кипящие воды Рейна и на безумствующую водную метель великого Рейнского водопада. Представьте, это приносит очень неплохой доход, как и все, чем когда-либо занимался синьор Контино.
Однако сейчас он с прежней печалью в ясных, юных своих голубых глазах говорит о трудах пьемонтского винодела синьора Гайа. Сравнивает высокое искусство винодела с прагматичным ремеслом предприимчивого бизнесмена. Хотя именно это ремесло позволяет ему наслаждаться дорогим детищем винодела.
Я поторопился к старшему сомелье за пыльной бутылкой пьемонтского «Барбареско», с которой неприлично сдувать ее заслуженную благородную пыль. Через минуту я уже украсил белый пластиковый столик возле шезлонга синьора Контино бутылкой семилетнего «Барбареско», ловко, одним наработанным движением, выкрутил пробку и плеснул ему на донышко хрустального фужера пробную капельку. Он замахал обеими руками:
— Марокканец, черт бы тебя побрал! Разве такое вино пробуют? Если кто-то вздумает это сделать, разбей эту драгоценную бутылку о его козлиные рога!
Я немедленно наполнил бокал, но он требовательно, вскинув правую бровь над юным аквамариновым глазом, указал полным пальцем на второй фужер. Я наполнил ровно наполовину и его, но синьор Контино еще строже посмотрел на меня, и я, с удовольствием подчиняясь, долил до верхушки и свой бокал.
— Вот так, марокканец! А ну-ка prosit! Salute! Но не залпом, мулат! Это тебе не ваша крестьянская кашаса, которая лишь дурит и без того дурные головы!