Завтрашний ветер

Евтушенко Евгений Александрович

презрительным взглядом девушки взлетали на воз-

дух отели и небоскребы, взорванные этим взглядом,

и реяла цветная рухлядь, вывалившаяся из шкафов,

и летали мороженые куры в целлофановых саванах,

наконец-то взмывшие в небо из холодильников.

Но он сам научил меня взрывать взглядом, и я

изорвал эту комнату, и закружились обломки стола

бессмысленных заседаний, и бесчисленные листки

черновиков так и неподписанной резолюции. И толь-

ко

щупальца представителя администрации, порхая

отдельно от тела, все продолжали увещевающе

всплескивать и всплескивать.

— Так вот вы какие — левые интеллектуалы, за-

щитники свободы слова, — не выдержал я именно

потому, что любил этого режиссера.—Вы охотно под-

писываете любые письма в защиту права протеста

в России, потому что это вам ничего не стоит, а са-

ми боитесь подписать протест против собственной ма-

фии... А я-то, дурак, старался, переписывал.

Лицо знаменитого итальянского режиссера иска-

зилось, задергалось, и вдруг и заметил, как он старе-

ет на глазах с каждым словом, мучительно выбрасы-

ваемым из себя.

— Вы, иностранцы, завтра уедете отсюда, а нам

здесь жить, — закричал он, заикаясь и держась уже

обеими руками за шейные позвонки.—Вы не понима-

ете, что такое мафия... Они переломали кости несчаст-

ному «папараццо»1, который тайком пробрался на

съемки... Он еле выжил... А я еще хочу сделать хотя

1 Фотограф, снимающий знаменитостей.

бы пару фильмов, прежде чем меня найдут в каком-

нибудь темном переулке с черепом, проломанным

кастетом... Теперь вам все ясно?

Теперь мне стало ясно все.

Резолюция не была подписана.

Придя на просмотр «Детского сада» для журна-

листов и как будто подталкиваемый в спину детски-

ми ручонками тех сибирских мальчишек, которые,

встав на деревянные подставки у станков, делали во

время войны снаряды, я опять не выдержал и, едва

включился свет, выкричал все, что я думаю о фильме

«Кларетта», о том, что такое фашизм. Я был как в ту-

мане и не слышал собственного голоса, а только хрип-

лые, сорванные голоса паровозов сорок первого года,

трубившие изнутри меня.

А потом я шел по вымершим ночным венециан-

ским улицам, и лицо Клаудни Кардинале усмехалось

надо мной с бесчисленных реклам фильма «Кларет-

тг», который должны были показывать завтра.

Парень в шлеме мотоциклиста, поставив на троту-

аре свой «Харлей», прижимал к бетонной стенке де-

вушку в таком же шлеме. Девушка не слишком сопро-

тивлялась,

и при поцелуях слышалось постукивание

шлема о шлем. Когда они снова сели на мотоцикл,

я увидел на белой майке девушки свастику, нечаян-

но отпечатавшуюся на спине, прижатой парнем к бе-

тонной стенке. «Харлей» зарычал и умчался по на-

правлению к «дикому» пляжу, унося свастику, по-па-

учьн впившуюся в девичий позвоночник. Я подошел

к бетонной стенке и потрогал пальцем кончик свас-

тики. Свастика была свежая.

В день рождения Гитлера

пол всевидящим небом России

эта жалкая кучка парней и девчонок

не просто жалка,

и сережка со свастикой крохотной — знаком нациста,

расиста

из проколотой мочки торчит

у волчонка, а может быть,

просто щенка.

Он, Васек-полупанк,

с разноцветноволосой и с веками

синими Нюркой,

\ которой В прическе с такой же кустарнеиькой

свастикой брошь,

чуть враскачку стоит и скрипит своей черной,

из кожзаменителя курткой.

Соблюдает порядок.

На пушку его не возьмешь.

Он стоит

посреди отягченной могилами братскими Родины.

Инвалиду он цедит:

«Папаша, хиляй, отдыхай...

Ну чего ты шумишь? —

Это в Индии—знак плодородия.

Мы, папаша, с индусами дружим...

Сплошное бхай-бхай!»

Как случиться могло,

чтобы эти, как мы говорим, единицы

уродились

в стране двадцати миллионов и больше—

теней?

Что позволило им,

а верней, помогло появиться,

что позволило им

ухватиться за свастику в ней?

Тротуарные голуби

что-то воркуют на площади каркающе,

и во взгляде седого комбата

отеческий гнев,

и глядит на потомков,

играющих в свастику,

Карбышев,

от позора и ужаса

заново обледенев...

Но есть имена, на которые сама история налагает

после их смерти свою фуку, чтобы они перестали

быть именами.

Имя этого человека старались не произносить еще

при его жизни — настолько оно внушало страх.

Однажды, нахохлясь, как ястреб, в темно-сером

ратиновом пальто с поднятым воротником, он ехал

в своем черном ЗИМе ручной сборки, по своему обык-

новению, медленно, почти прижимаясь к бровке

тротуара. Между поднятым выше подбородка кашне

и низко надвинутой шляпой сквозь полузадернутые

белые занавески наблюдающе поблескивало золотое