Завтрашний ветер

Евтушенко Евгений Александрович

ской души мог только выходец

422

Написав:

Не изреченностью животной

Напоены твои холмы, —

он стал изреченностью этих холмов.

Есенин не случайно был неопределенен в проис-

хождении своего дара:

Кто-то тайным тихим светом

Напоил мои глаза...

Он мог бы сказать — бог, но не сказал. Он мог

бы сказать — народ, но не сказал. Он оставил это

«кто-то», в

котором были и бог, и народ, и родная

природа...

«Религиозность» Есенина была в «религиозном»

отношении к родной земле: исконно крестьянское

чувство, корни которого в язычестве и, наверное, еще

в доязычестве.

Когда Есенин завещал:

Чтоб за все грехи мои тяжкие,

За неверие п благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать, —

это было не смиренное подчинение попам, не покаян-

ное пожелание заблудшего грешника вернуться в

лоно церкви, а ощущение крестьянской избы как

церкви своей веры. Если бы Есенин дожил до наших

лет, когда городские охотники за иконами опусто-

шили стены крестьянских изб, увешивая Николаями

Угодниками и Богородицами по недостатку места

столичные прихожие, кухни и чуть ли не туалеты, то

«завещание» Есенина, возможно, было бы иным.

Природа, по Есенину, была живым существом,

а все живые существа — природой.

Если бы его строчки:

Стережет голубую Русь

Старый клен на одной ноге, —

были написаны не им, а современным молодым поэ-

том, то, без сомнения, вызвали бы насмешку лит-

консультанта: «А разве бывают двуногие клены?»

Для Есенина и четвероногие, и двуногие, и одноногие

были наделены одинаково беззащитной душой, чье

423

имя — природа. Поэтому равно нежны его стихи и о

женщинах, и о деревьях, и о собаках. О раститель-

ном мире Есенин писал не пейзажные, а интимно

щемящие стихи:

Вижу сад в голубых накрапах.

Тихо август прилег к плетню.

Держат липы в зеленых лапах

Птичий гомон и щебетню.

А вот совсем уж чувственное:

Как жену чужую, обнимал березку.

И, наоборот, многие есенинские стихи о женщинах

написаны красками осенних пейзажей:

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос щемящий дым

И глаз осенняя усталость.

Про Есенина принято говорить, что он был «несчас-

тен». Не надо путать два понятия — «трагедия» и

«несчастность». Обратимся к примеру одного из са-

мых, казалось бы, несчастливейших

поэтов за всю

историю человечества — к грузинскому поэту Дави-

ду Гурамишвили. Есенин, так любивший поэзию

Грузии, хотя бы одним был уже счастливей, чем Гу-

рамишвили, — Есенин никогда не был в изгнании.

Гурамишвили испытал все ужасы унцукульской ямы,

куда его бросили похитители, и затем магдебургской

цитадели. Во время его скитаний бурная река исто-

рии унесла от него не только два огурца, которые

он выронил в воду (о чем он пишет в поэме «Да-

витиани»), но и все: саму родину, и двух его жен, и

встреченную им на Украине женщину небывалой

красоты, и девочку, которую он взял себе в прием-

ные дочери, а когда он слеп, то даже его собствен-

ные глаза уплыли от него по этому неостановимому

течению. Гурамишвили потерял все, за исключени-

ем ладанки на груди с горсточкой земли, оставшей-

ся ему от всей Грузии. Но во время изгнания Гу-

рамишвили написал эпос собственных страданий

«Давитиани». Нельзя считать несчастливым челове-

ка, который сумел сделать из собственных несчастий

счастье искусства, оставленное нам, потомкам. А не-

424

которые сегодняшние поэты, не испытавшие и сотой

доли тех несчастий, впадают в дешевую меланхолию,

опускаются до общественного равнодушия, думая

прежде всего о своих, не таких уж значительных бо-

лячках, а не о судьбе своей нации и всего человече-

ства в целом.

Современные квартиры с газопроводом, элек-

тричеством, санузлом и японскими стереомагами ока-

зываются комфортабельной ямой рабства, из кото-

рой никогда не выберешься. Но помимо приобре-

тательства вещей в мире, слава богу, никогда не

перестанет существовать великое приобретательство

мыслей.

Подражательство Есенину в том, что он пил,—

признак ничтожества души. Почему бы не подра-

жать ему в том, как он глубоко переживал стра-

дания собственного народа?

Перечитывая таких замечательных поэтов, как

Гурамишвили или Есенин, невольно думаешь: не-

ужели все прекрасные произведения достаются лишь

ценой собственных несчастий? Если так, то пусть

лучше не будет великого искусства, лишь бы люди

не мучились. Но в том-то и секрет, что жизнь ни-

когда не улучшится, никогда не избавится от не-

счастий, если не будет искусства, являющегося ху-