Завтрашний ветер
Шрифт:
дожественным документом страданий человечества.
Конечно, бюрократизм от искусства гораздо важней
для собственного успокоения, чтобы страданий было
поменьше в искусстве, а насчет самой жизни — им
и заботы мало. Но народ принимает в свое сердце
лишь того поэта, чье сердце умеет не только стра-
дать, но и сострадать. Л тот, кто умеет сострадать,
уже не несчастен. Страдать может и подлец. Но он
будет страдать безнравственными
Нельзя же назвать нравственным страдание из-за
потери служебной карьеры, из-за неудачи в «под-
сидке» кого-нибудь, из-за того, что кто-то талантли-
вей, чем ты. За такие страдания не жалко. Автора-
ми самых страшнейших страданий человечества бы-
вают именно те, кто патологически лишен чувства
сострадания.
Жизнь Есенина — трагична, но не несчастна,
ибо он обладал редчайшим по остроте дарованием
сострадать.
425
Будь моя воля, на одном из его памятников я
бы высек четыре строки, говорящие об этом счастье:
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве.
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
С пессимистической точки зрения, обреченность
есть в каждом ребенке, потому что он когда-нибудь
умрет. У зверей все инстинкты сильней, искренней,
чем у человека, в том числе — инстинкт смерти, и
поэтому звери никогда не смеются — разве улыба-
ются хвостом. Но глаза зверей всегда печальны, ибо
в них предчувствие конца. Мы, люди, склонны к са-
мообману и охотно наполняем наши глаза блеском
маленьких радостей, прикрывающих от нас и от ок-
ружающих неотвратимость нашего неизбежного ис-
чезновения. А ведь над всеми нами невидимо кру-
жит призрак смерти, выбирая — кто следующий.
Достоевский в «Братьях Карамазовых» писал об
ощущениях осужденного: «Сидя на своей колеснице,
он должен именно чувствовать, что перед ним еще
бесконечная жизнь. Но вот, однако же, уходят до-
ма, колесница еще подвигается — о, ничего; до пово-
рота во вторую улицу еще так далеко, а вот он все
еще бодро смотрит направо, и налево, и на эти ты-
сячи безучастных любопытных людей, приковавшихся
к нему взглядами, и ему все еще мерещится, что он
такой же, как они, человек».
Разгадка раннего ухода Есенина именно в без-
участном любопытстве, с которым многие глаза, ви-
девшие его трагедию, только наблюдали ее, а не пы-
тались остановить. Есенин не сумел при жизни побе-
дить окружавших его литературных «прилипал», ссо-
ривших его с другими, не менее одинокими, велики-
ми поэтами. Эти «прилипалы» его и предали в страш-
ный момент вакуума вокруг. Фурманов точно заме-
тил: «В «Пугачеве» сказался Есенин: есенинский Пу-
гачев сентиментальный романтик...» Вспомните, как
преданный своими «прилипалами» предсмертно хри-
пит Пугачев:
...А казалось... казалось еще вчера...
Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...
Но Есенин победил своих «прилипал» после смерти.
426
Он так боялся душевной опустошенности:
Мне страшно — ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
Его опасения были напрасны.
Душа, отданная другим, не проходит.
СМЕЛЯКОВ — КЛАССИК СОВЕТСКОЙ ПОЭЗИИ
1
Он вовсе не был одиночкой,
а представлял в своем лице
как бы поставленную точку
у пыльной повести в конце...
(Я. Смеляков)
Классикой мы называем те произведения литерату-
ры, которые не только пережили время, породившее
их, но и спасли это время от исчезновения. Клас-
сика — это сгущенный в четырехугольники книг
воздух спасенного от исчезновения времени. Вневре-
менной классика не бывает. Казалось бы, нет ни-
чего надвременней любви, но и у любовной лирики,
скажем, Катулла особый аромат своей эпохи. Если
бы «Я помню чудное мгновенье...» было написано
не в девятнадцатом веке Пушкиным, а нашим со-
временником, оно бы не стало классикой, оказав-
шись искусственно вырванным из исторического кон-
текста. Да и не могло оно быть написано сейчас
никем не только из-за несоразмерности в таланте,
но прежде всего из-за духовной несовместимости.
Однако, когда мы читаем это стихотворение, у нас
возникает хотя бы мгновенное ощущение совпаде-
ния с человеческим чувством, отделенным от нас
нагромождением событий, словарными наслоениями
и все-таки преодолевающим гигантское пространство
между временами с легкостью, только кажущейся
нам. Классика — это нечеловеческое усилие объ-
единить общечеловеческое в разных временах.
Классика, будь она самой пророческой, не бывает
полностью свободна от заблуждений и ограничен-
ности своего времени, хотя бы из-за недостатка тех
знаний, которыми располагает будущее. Но в клас-
сике есть инстинкт, превышающий знания, и класси-
427
ка иногда оказывается умнее будущего, когда оно
становится настоящим. Ум классики не в утопиче-