Зайнаб
Шрифт:
Она приподняла свою шаль с топчана, накинула на голову, завязала ее узлом, так чтобы остались видны одни глаза, нос, губы.
— Благодарю вас, вы не оттолкнулись от меня… А то бывает, мое изувеченное лицо у многих людей не сколько вызывает ужас, боль, а животную ненависть и гадкое пренебрежение. Для меня это самое страшное наказание людей, к которому никак не могу привыкнуть уже более двадцати лет. Вы другой, у вас сердце, склонное к состраданию, участию, поэтому вам и тяжело жить. Ох, видели бы вы меня двадцать лет назад, когда мне было шестнадцать лет! А вам, молодая пара, — с болью в газах взглянула на стоящих еще в ступоре молодых, — тогда меня обязательно надо было видеть! Я не
Сколько горя, унижения, презрения испытала эта несчастная женщина! Какое сердце должно биться в груди, чтобы двадцать лет жить с такой болью и выдержать это человеческое безразличие к себе и негодование?
Женщина подняла стаканы с коньяком, один стакан протянула мне:
— Выпьем за женщину, рожденную богом выдерживать все, даже отстоять смерть! — сделала пару глотков и положила на стол.
— Пью за женщину, принесшую нам победу, переборов лютый страх и смерть! — тремя глотками опустошил содержимое в стакане. — мы чуть перекусили, пряча друг у друга глаза. Глаза — это зеркало души, от которых элементарные сдвиги мыслей, настроения души в ту или другую сторону не спрячешь, тем более от глаз женщины с такой восприимчивостью и чувствительностью.
Оно через окошко смотрела куда-то вдаль. Монотонный стук колес поезда, вызывающий к грусти, воспоминаниям гулом прошедшей войны проходил через ее истерзанное фронтовыми воспоминаниями, раздавленное кованными фашистскими сапогами сердце.
— В те годы я была самой завидной невестой у нас на улице. За мной ухаживали, мне предлагали свои услуги сыновья самых известных и богатых людей города. Меня у подъезда дома, у школы круглыми сутками дежурили на дорогих машинах, приглашали в рестораны, предлагали покупать дорогие квартиры, машины. Обещали отвести в самые известные санатории Северного Кавказа, устраивать на учебу в самые престижные вузы страны. Мне предлагали руку и сердце самые перспективные женихи нашего города, в том числе и выходцы славянской принадлежности. Мой отец, человек прямой, очень суровый, не соглашался ни на какие условия сватов. До моих ушей иногда доходили слухи, что кто-то из бедовых голов кавказской принадлежности даже собирается красть и увести меня на Кавказ.
В тот день, когда к нам домой пришли сваты от моего земляка-табасаранца, я с подружкой сидела во дворе в беседке. Мы болтали о том, о сем — вы же знаете, какие бывают у девушек в этом возрасте разговоры! Как они тогда могли пройти, незамеченными нами, мимо, до сих пор так и не поняла. Меня позвали домой. Дом был полон незнакомых гостей кавказской принадлежности. Они говорили на табасаранском языке, который я знала неплохо. Сердце мое вдруг встрепенулось, оно подсказывало, что сейчас будет что-то такое, которое изменит мою жизнь. Среди гостей был парень, с которым встретились мои глаза, и сердце мое упало в пятки. «Это он, которого я ждала!» — зарделось мое лицо. Я еще раз набегу на него взглянула и улыбнулась.
Следящие за мной все поняли, что я с первого взгляда влюбилась в этого парня. Это был Муслим, сын старого знакомого моего отца, семья которого давно, как наша семья, укоренилась в этом городе. Муслим был офицером Красной Армии, в звании лейтенанта, служил в одной из Н-ских частей Украины.
Мой отец работал инженером в одном из оборонных заводов Харькова. Я заканчивала десятый класс, готовилась поступить в авиационный институт Харькова, а в свободное время помогала матери ткать ковры, сумахи. Она их очень дорого продавала на рынке, от заказов не было отбоя.
В том году сыграли свадьбу, через год родила сына. Когда нашему сыну исполнилось пять месяцев, немецкие фашисты напали на нашу Родину. Мы с мужем жили в деревенском хуторе, недалеко от границы с Луганской областью. Когда фашисты заняли Харьков, мой отец и мать переселились к нам. Через некоторое время фашисты заняли и наш хутор. Отец был партийным, мы боялись за его жизнь. Думали, пройдет, но какой-то гад предал отца. И его повесили на сосне в сосновом бору у входа нашего хутора.
В начале рассказа голос Зайнабханум дрожал, срывался, на ее глаза наворачивались слезы, она стеснялась, чувствовала неуверенность перед нами. Но, забывшись, уходя в себя, свои воспоминания, ее голос набирал силу, уверенность, речь становилась ровной, гадкой.
— Еще в начале войны рота, которой командовал мой муж, попала в окружение. Те, которые уцелели вместе с моим мужем, вышли из окружения и ушли партизанить в лес.
Спустя некоторое время в нашем хуторе открыли штаб немецкой жандармерии, куда полицаями нанялись некоторые наши хуторяне. Жить и свободно дышать стало сложнее. Мы жили в зависимости от того, как вели себя партизаны в наших лесах. Если им удавалось провести ряд удачных диверсионно-подрывных операций, то фашистские жандармерии с полицаями, собирали хуторян к церкви, наугад выбирали четырех-пяти хуторян и вешали на виселицах, сколоченных полицаями на хуторском майдане.
Нашу избу партизаны превратили в свою резиденцию, куда тайно собирались по мере необходимости. Когда размещали здесь свою резиденцию, они учли два обстоятельства: во-первых, наша изба находилась на краю хутора, откуда выходил подземный выход, проложенный в годы Первой мировой войны далеко в лес, во-вторых, прямо за нашей избой начинался лес, в-третьих, по рекомендации партизан, я в избе открыла закусочную для немецких офицеров, которые, не ведая, что прекрасно владею немецким языком, после изрядно выпитой самогонки мне выдавали ценную информацию.
Самое трудное было привыкать к ненависти, которое испытывали ко мне хуторяне, открыто называя меня «фашистской подстилкой», «полицайской свистулькой». Больше всего, не зная, что ответить, как себя вести в таких ситуациях, я боялась колючих взглядов, шипучих уколов моей матери. Она, хоть и догадывалась, что я связана с партизанами, сомневалась, что я веду двойную игру с этими и другими.
В один из вечеров меня посетил разведчик из партизанского отряда и предупредил, что в эту ночь меня посетит мой муж. Перед партизаном я упала на колени, целуя его ноги, и запричитала:
— О, какое счастье! Есть Бог на небесах, и Он никого не оставляет без Своего внимания! О, боже, какое счастье, какое счастье! — обняла сына и стала осыпать поцелуями его глаза, ротик. — Сын мой, ревела я, скоро увидим нашу папку!..
Весь вечер, всю ночь я готовилась к встрече с мужем. Три раза купалась в огромном, двухсотлитровом чане, расчесывала волосы то так, то этак, распускала их вновь, начинала заплетать по-другому. Голая стояла перед зеркалом, рассматривала себя со всех сторон. То мне казалось, что за время отсутствия мужа похудела, превратилась в ходячий скелет. То, повернувшись боком, казалось, что у меня живот, плоский, подтянутый в девические годы, чуть округлился, стал менее привлекательным. То казалось, что груди стали больше и соблазнительнее, коричневые круги вокруг тугих сосцов стали заметнее. Я крутился, вертелся около зеркала, гладила себя живот, подтянутые бока, груди, бедра руками, закрыв глаза и вспоминая самые горячие и ярчайшие ночи нашей совместной жизни.