Зайнаб
Шрифт:
Когда я заглянула под стол, меня чуть не стошнило. С его губ на морду собаки тянула нить слюны, он чуть ли не до второго язычка всасывая слюнявые губы в рот и противно храпел. Один глаз был закрыт, другой, полуоткрыт. Он закатился под верхнее веко, поэтому из-за полусомкнутого века. противно блестя, выглядывало глазное яблоко. Когда увидела все это, я вдруг вспомнила, как грязный капитан, потом он изнасиловали меня, как он грязно брал мое тело, как измывался надо мной, моим ребенком, как он заставлял свою собаку сосать мою грудь. Как я ненавидела себя в это время, как я была себе противна! Мое сердце взбунтовало, я в теле вдруг почувствовала такой прилив энергии, что вскочила, из кобуры, висящем на его правом боку, вытащила браунинг, взвела и в них выпустила всю обойму боезарядов…
Я только успела заскочить в соседнюю комнату, поднять моего ребенка на руки и прижать его к груди. К нам заскочили автоматчики, взяли меня под ружье. Их возглавлял мой и первый мучитель, капитан. Он хитро улыбнулся мне в глаза, подмигнул:
— Ну что, красавица, натворила бед? А теперь вперед — я хочу тебя познакомить с твоим архангелом! — один из автоматчиков ударил меня сзади, между лопаток, ложей автомата. От боли я еле удержалась на ногах. Вот так судьба свела меня с сыном под одной тюремной крышей с мужем…
Я ждал виселицы. Каждый раз, когда в какой-нибудь тюремной камере скрежетал замок, я вздрагивала: «Вот и пришла твоя очередь, Зайнабханум! Встань и крепись…» Этот день все-таки случился. Во дворе тюрьмы утром вдруг загудели военные грузовики. Раздалась, лающая, отрывистая немецкая речь. В дверях камер одновременно заскрежетали замки, оттуда, отрывично ругаясь, автоматчики выводили узников: «Шнель! Шнель!» С камеры вывели и меня с сыном на руках. Нас затолкали в грузовик. Там в цепях сидели арестованные. Вдруг встретилась с цепким взглядом, направленным на меня с глубины крытого грузовика. Это был мой муж Муслим, весь закованный в цепи. Вместо правого глаза зияла глубокая кровавая дыра. Избитое лицо было в кровоподтеках, кровавых ссадинах, губы опухли и были в крови. Борода, лицо были залиты кровью.
Он, ставший такой чужой и неузнаваемый, своим одним глаз еще взглянул на меня и сына. Мне показалось, он задрожал, в глазу заблестела и куда-то скатилась горячая капля. Он отвернулся, показывая, что он с нами не знаком. Несчастный муж! Даже в этой критической ситуации он пытался от нас отвести беду. А грузовики, надрывно воя, устремлялись куда-то в глубь леса. Муслим не мог знать, что в руках врага находилась наша совместная фотография, снятая в момент бракосочетания.
Вдруг остановились грузовики. Давая отрывистые команды: «Шнель! Шнель!», нас выводили из грузовиков. Нас, человек пятнадцать, на лесной поляне поставили в одну шеренгу. Почему пятнадцать арестантов? Когда нас вывели из военных грузовиков, по-немецки посчитал один автоматчик и доложил своему капитану.
На краю поляны в один ряд были вырыты тринадцать могил.
«Почему тринадцать, нас же пятнадцать? — не понимала я. — Нас троих, видимо, собираются зарыть в одной яме», — догадалась я.
Когда мои бедные собратья увидели эти могилы, на всех испуганных четырнадцати лицах я прочла одну мысль: «Это конец!» Пятнадцатый узник спокойно посапывал у меня на руках.
Капитан пригласил к себе сержанта и приказал: «В расход!»
Автоматчики подбежали к арестантам, ударами прикладов автоматов подогнали каждого к яме, в том числе и меня с сыном. Свирепо лаяли овчарки, кидаясь и так на испуганных людей. Вой овчарок разбудил моего сына. Он безостановочно ревел. Но меня больше тревожил другой вопрос — мой муж. Мужа своего я что-то не видела среди арестантов. Огляделась, его нигде не было. Подчитала арестантов — их было всего двенадцать. Я тринадцатая, сын четырнадцатый. «А где пятнадцатый?» — я запаниковала, не знала, что делать.
Вдруг по приказанию капитана от автоматчиков отделились два автоматчик и направились ко мне. В друг один из них со стороны спины схватил меня за руки, другой неожиданно вырвал из моих рук моего сына. Я истошно по-немецки закричала:
— Верните моего сына, изверги! Верните! — пытаясь вырваться из его рук, я царапалась, кусалась.
Тот, кто вырвал сына, поддержал его за одну ногу, как котенка, завертел и бросил в кусты. Вдруг я увидел своего мужа. Сначала услышала его стоны, падающего от ударов прикладов автоматов и его ругань.
— Оставьте моего сына, палачи! — кричал он. — Оставьте! Со мной что хотите, делайте, а несмышленого малыша оставьте в покое!
Мой сын задыхался от плача, лежа на спине и дрыгая маленькими ножками. Один из автоматчиков ударом ноги отбросил его под кусты. Пятеро автоматчиков навалились на моего мужа, закрутили по рукам и ногам и бросили под дерево. Нашего сына тоже за ногу притащили к отцу и бросили рядом. Я почувствовала, что с мужем и сыном будет что-то страшное. Но что именно будет, мой разум, который все больше и больше мутнел, отказывался воспринимать.
Вдруг из круга врагов, где находился мой муж, раздались душераздирающие крики моего мужа: «Зайн — н — наббб!» Сын тоже вскрикнул и моментом замолк. Теряя разум, я падала в яму. Вдруг мои глаза увидели, как фашисты окровавленными руками в вспоротый живот моего мужа вталкивают отрезанную голову моего сына….
Я пришла в себя от плачей, криков людей и надрывного воя волков, раздающихся где-то рядом. Был вечер, но еще не сумерки. Вокруг меня рыдали головы заживо похороненных людей. Немецкие фашисты придумали нам, пленным, самую жестокую, какую может придумать человек человеку, смерть. Тела горизонтально зарыли в ямы, а головы оставили открытыми. Нас было тринадцать живых голов, тринадцать пар испуганных и полных кровавых слез глаз, тринадцать пар вспухших от мороза и висящих как кровавые языки ушей!
Недалеко от наших живых голов, растущих из земли, на снегу лежали обезглавленных тела моего мужа и сына…
Жуткий волчий вой, доносящийся из лесных глубин, по мере их приближения к нашим головам, становился четче. Создавалось такое ощущение, что кругом, во всем этом крае, кроме воющих, как женщины, волков и растущих на снегу, бело-качанных бритых голов капусты ничего нет…
На краю лесной поляны, на белой скатерти снега, появились одно… второе… третье… пятое… пятнадцатое… черное пятно… Светя фосфорическими глазами, они передвигались во все стороны вокруг поляны. Эти пятна становились все больше и крупнее.
Вдруг один из волков завыл, вернее, волчица. Потому что этот вой был тонким, жутким, душераздирающим, как плач женщины.
— Волки! — завопила одна из голов. — Волки-и-иии!
— Волки! Волки! — завыли остальные головы. — Откуда они взялись?! Бестии!
— Фашисты сначала нас в земле заживо замуровали с открытыми головами, высунутыми наружу, теперь на наши головы натравили голодных волков из вольеры, расположенной под Харьковью, приученных кормиться человеческим мясом! — надрывалась одна из соседних голов. От страха глаза у нее выкатились на лоб, она безутешно заплакала.