Зайнаб
Шрифт:
Вдруг резким ударом с наружи выбили окно в мою спальню, туда ворвались автоматчики и за ними немецкий офицер.
От неожиданности я закричала, что есть мочи, нагнулась калачом и опустилась на пол. В люльке заревел наш ребенок, с соседней комнате заплакала моя мама.
— Где партизаны, сука, отвечай! Где твой муж, командир партизанского отряда, отвечай! С кем из партизан держишь связь, отвечай! Какой информацией снабжаешь партизан, отвечай! Кто из немецких офицеров посещает твой кабак, отвечай! — немецкий офицер безостановочно задавал мне все новые и новые вопросы.
Я только дрожала под ним и плакала. Отвечала, что никаких партизан я не знаю, что мой муж погиб в первые дни войны, никому никакой информации не передаю, что всего лишь несчастная одинокая женщина.
В это время немецкие автоматчики обшарили каждый уголок, каждую щель в избе, но ничего подозрительного они не нашли. Я больше всего боялась, что они найдут лаз из погреба в лес. Тогда мне, моей матери и сыну будет конец — повесят на виселицах, водруженных на хуторском майдане. Не нашли.
Меня подняли, поставили лицом к стенке, проходя мимо меня, каждый фриц норовил пощупать меня в мягкое место и смачно гоготал. Офицер приказал автоматчикам отвести мою маму в жандармерию. Он поднял на руки ревущего ребенка, брезгливо передал его высокому очкастому автоматчику, рявкнул, чтобы тот тоже вышел и в дом никого не впускал, пока он, их командир, не прикажет.
Я умоляла, просила офицера, не трогать моего сына, дать возможность его накормить, одеть. Когда верзила с моим плачущим сыном направился к выходу, я вскрикнула, потянулась за сыном, вцепилась в него. Но вдруг я сверху вниз по шее получила увесистый кулак, в глазах потемнело, я упала на пол. Я помню, как офицер переворачивал меня на спину, как набросился на меня, впопыхах, тяжело дыша, запутываясь в каких-то застежках, стягивал с себя шаровары и стал меня насиловать Перед моими глазами завертели темные круги, свет в моих глазах померк, меня затянула в себя черная дыра…
Когда я очнулась, первое что почувствовала, так это тяжелого фрица, ритмично двигающегося надо мной, и гнилой, противный запах, исходящий из его рта. С балкона больше не слышны были плачи моего сына. Я подумала: «А вдруг, если они его вместе с мамой убили на майдане!» Я заревела:
— Пустите меня к моему сыну, проклятые фашисты! Пустите! — я, теряя самообладание, напала на фрица, укусила его за щеку и перевернулась. Вскочила, быстро надела на себя сарафан и метнулась к дверям. Офицер за моей спиной заорал:
— Солдат, держи ее, держи! Не выпускай партизанку!
Я успела выскочить на балкон, поднять на руки, завернутого на полу в солдатской шинели, моего сына и прижать его к моей груди. Но удар, нанесенный кованным офицерским ботинком в спину, отбросил меня и сына так сильно, что я ударилась головой в стену. Я почувствовала на лице кровь.
— Ты, партизанская сука, подняла руку на офицера рейха! — узкими когтистыми клешнями вцепился мне в подбородок и приподнял меня за голову. — За что получишь наказание! Не проявишь ко мне любезность дамы, будешь сопротивляться, кусаться, отдам на растерзание роте голодных солдат! Я, кажется, выразился на понятном тебе языке?
Вдруг он вытаскивает из внутреннего кармана кителя мой снимок с мужем, снятый на нашей свадьбе:
— Проявишь ко мне свою благосклонность, этот партизан будет цел. Сегодня же из карцера будет освобождена твою мать, а через час твой ребенок будет у тебя на руках. Так что, выбирай, красавица… Я первый раз за эту войну женщине из стана врага иду на такие уступки… Говорят же у вас, что мир спасет красота… Так что, пока я добрый, дерзай, красавица, — и он потянулся, чтобы обнять и привлечь меня к себе.
Когда он потянулся ко мне своими слюнявыми губами, я отдернулась и плюнула ему в лицо:
— Сыкун ты паршивый, а не офицер рейха! Ты горазд драться со слабыми женщинами… Покажись в лесу, и наши мужчины тебе покажут кусину мать!
Он размахнулся, чтобы ударить меня наотмашь, я успела увернуться. Он не удержался на ногах, упал. Он взбесился, потянулся ко мне, чтобы меня повалить на пол, улыбнувшись какой-то мысли, вдруг встал, отряхнулся. Он вытер лицо носовым платком.
— Ну что ж, вольному воля, а грешному ад… Готовься принимать у себя в хате роту солдат. Гельмут, — кликнул он одного из автоматчиков, запри эту женщину в подвале ее дома и жди моей команды! — приказал офицер.
В это время к нему забежал посыльный солдат из жандармерии и что срочное передал на словах.
— Солдат, солдаты! — начал давать он краткие и четкие команды, обращаясь к двум верзилам, стоящим во дворе — немедленно подайте партизанке ее пальто, ребенку пеленки, детскую одежду! Помогите ей одеться и быстро оденьте ребенка! Быстро, быстро, скоты! Готовы? Теперь марш с ними в жандармерию в распоряжение майора Дитриха! Рас, два! — и сам последовал за ними.
Здание, где располагалась жандармерия, находилась недалеко от хаты Зайнабханум. Я шла вперед под конвоем немецких автоматчиков, изнасилованная немецким офицером перед моим беспомощным ребенком, унижения, оскорбленная, и с плачущим ребенком на руках. Наши соседи выглядывали из-за заборов, одни жалея, охая, ахая, другие довольные и отомщенные.
В здании жандармерии мой насильник подбежал к старшему офицеру, похоже, больному туберкулезом, на меня поглядывая, что-то стал тому шептать на ухо и хихикать. Тот оценивающе оглядывал меня с ног до головы, кивал головой в знак согласия, хихикал, иногда ржал, как конь. Я была полуодета, распахнута грудь, не до конца застегнуты пуговицы платья. Под этими грязными взглядами немецких офицеров я чувствовала себя шлюхой, падшей женщиной с улицы.
Майор, задумывая что-то страшное, а это явно было видно по его заглядывавшим глазам, еще раз оглядел меня с ног до головы. Он до такой степени, заглатывая слюну, загляделся на меня, что на минуту забылся, где он находится. Потом со мной заговорил на чистом русском языке:
— Госпожа Элизабет, а я в дальнейшем буду звать так, пожалуйста, пройдитесь в соседнюю комнату. Там себя с ребенком можете привести в порядок, ну, помыться, переодеться, отдохнуть…
По тому, как он на меня заглядывался: цепкими глазами шарил по моему лицу, моей высокой груди, шее, бросал маслянистые глаза на ноги. можно было, скорее всего, понять, что я и к нему попала не в качестве пленницы…
И вот, без предупреждения заглянув ко мне, мои мысли подтвердил офицер, который взял меня грубо: