Зазеркальная империя. Гексалогия
Шрифт:
Но шутки на грани приличия не забавляли женщин, почти неотрывно глядящих друг на друга, отвлекаясь, чтобы ответить дежурной улыбкой на любезность галантного кавалера или чуть приподнять бокал, ответив тем самым очередной тост. Кавалер не замечал этого, разливаясь соловьем, но между двумя Екатеринами шла война. Молчаливая, почти незаметная, но ничуть не менее страшная, чем настоящая. Мимолетная атака взглядом, отмечающим морщинку на чужом-своем лице, такое же мимолетное отступление и тут же – контратака… Обе стороны
– Я хочу выпить, – поднялся Кирилл на несколько нетвердые уже ноги, – за двух прекрасных дам, которых мне выпало… С которыми мне… Кати… Нет, Катюши! – сбился он внезапно с мысли и пьяно хихикнул. – Я вот что сейчас подумал: а что если нам… Нет-нет, не перебивайте меня! – запротестовал он, хотя его никто и не собирался перебивать. – Что, если нам… Ну, вы понимаете, конечно…
Катя внезапно, с грохотом опрокинув стул, вскочила на ноги и выбежала вон.
«Прочь отсюда! – твердила она себе, ломая ногти, не в силах справиться с непослушными застежками. – Прочь!.. Будь проклято это Зазеркалье!.. Будь прокляты эти сатанинские куклы-обманки!.. Будь проклят тот, кто дергает из-за кулис их за веревочки!.. Прочь отсюда!..»
Простоволосая, растрепанная, она сбежала по лестнице, и ей оставался всего лишь один пролет, когда наверху хлопнула дверь.
– Постойте! Подождите! – послышался сверху задыхающийся голос. – Не уходите…
«Что ты делаешь? – Евдокия, как и всегда, была тут как тут. – Пожалей ее, бессовестная, – она в положении… И вообще, вам ведь нужно расставить точки над „i“?..»
Действительно, Кирилл, как ни рвалась к встрече с ним Катя, оказался здесь явно лишним. Две женщины…
– Вы здесь?.. – задыхаясь, едва переступая неуверенными ногами, Екатерина осилила, держась обеими руками за перила последний лестничный пролет. – Вы не ушли…
– Вам плохо? – Катя сделала движение навстречу женщине, но та оттолкнула ее взглядом:
– Не трогайте меня… Зачем вы пришли? Зачем?
Лицо беременной шло красными пятнами, глаза лихорадочно блестели.
– Я знаю. Я все знаю. Вы пришли, чтобы украсть его у меня! Вы… Вы воровка! Убирайтесь прочь! Убирайтесь в тот ад, что изверг вас наружу!
Екатерина отшатнулась, словно от пощечины, но женщина вдруг цепко ухватила ее за рукав и приблизила почти неузнаваемое лицо.
– Да, я сейчас страшная… Я не могу… Он пойдет за вами… Он меня оставит… Возьмите это. – Она полезла свободной рукой за корсаж и принялась совать в безвольную Катину руку скомканные купюры, колючие драгоценности, скользкие холодные монеты. – Возьмите все! Только оставьте нас… Оставьте нас в покое…
Растрепанная и жалкая, «зазеркальная» Екатерина выпустила Катину руку, чтобы стащить с пальца никак не поддающееся обручальное кольцо.
– Все… Возьмите все… – с остановившимся взглядом повторяла она, как в бреду. – Возьмите все…
А девушка уже пятилась назад, все ускоряя шаги, и рассыпавшиеся империалы прыгали по прикрытым ковровой дорожкой ступеням, весело, будто золотые кузнечики…
Не видя перед собой ничего, Катя мчалась вниз, а вслед ей несся неузнаваемый, похожий на рычание раненой волчицы голос:
– Убирайся в ад!!!
Лишь немного пришла в себя путешественница, когда поняла, что стоит, вцепившись руками в ледяную чугунную ограду.
Перед ней, ловя полированными гранями креста последние лучи заходящего солнца, высилась церковь.
«Это знак…»
Под гулкими сводами было сумрачно и пустынно, святые сурово взирали на пришелицу со стен, тлели огоньки лампад, дурманил разгоряченную голову аромат ладана. Только сейчас, с запоздалым раскаяньем, девушка поняла, что потеряла или забыла у ТОЙ шляпку и суетливо накинула на голову шейный платок.
– Мир тебе, дочь моя…
Батюшка был стар и сед, голос его дрожал, но голубые, по-стариковски выцветшие глаза смотрели цепко.
– Здравствуйте, батюшка… – склонила голову Катя.
– Что ты ищешь в доме Божьем?
Екатерина не считала себя очень верующим человеком – трудно следовать Вере в нашем суетном мире, – но сейчас в образе старенького священника перед ней стоял сам Господь, и слова полились из ее груди рекой. И сегодняшняя обида, и прошлые, и многое-многое еще…
– Это грех, дочь моя, – покачал головой батюшка, когда слова исповеди иссякли. – Ты замыслила дурное: пойти против промысла Божия. А ведь не дано знать нам, грешным и сирым, промысел его, и должны мы покорно принимать все испытания, исходящие из длани его… Но Господь всепрощающ и милосерд. Иди с Богом, дочь моя – я буду молиться за тебя…
Но зерно благодати, посетившее Катю под церковными сводами, испарилось без следа, стоило ей выйти вновь под темнеющее небо.
«Почему желание вернуть любовь должно быть грехом? – снова и снова спрашивала она себя. – Разве любовь – это грех? Разве Господь не есть любовь?..»
Ноги сами несли ее вперед куда-то к неизвестной цели. Родной чужой город проплывал мимо, равнодушный к инородной человеческой песчинке, затерявшейся в его огромном теле. Встречные прохожие не замечали медленно бредущую девушку, обтекали ее, как неодушевленное препятствие, или, глядя вслед, крутили пальцем у виска. Первопрестольная привыкла к юродивым и сумасшедшим. Ее широкой души уже не хватает на всех…
Городовой было двинулся в ее сторону, но, разглядев приличную одежду, вернулся на пост – мало ли какая беда у человека, а вот прояви излишнее рвение, и потом не оберешься греха. Чужая душа – потемки.