Зазеркальная империя. Гексалогия
Шрифт:
– Отстань, – слабо отбивался Александр от наседавшего с расспросами однокашника, лихорадочно думая, как объяснить восторженному тевтону свое решение. – За дело получил… Нет, не так… Да брось ты – за такое Георгий положен… Прекрати…
– Эх, Сашка… – отстал наконец барон от выпотрошенного приятеля, счастливо улыбаясь и вытирая свободной рукой обильно выступившие слезы. – Я всегда говорил, что тебя ждут великие свершения! Ты из нас был самым способным, самым благородным, самым… – Он порывисто перевел дух. – И первым повоевать успел, и орден первым заслужил… Я просто горжусь, что учился с тобой
Карл некоторое время моргал, давясь слезами гордости за друга, а потом спохватился:
– Слушай! А тебе в какой штаб? На Морскую, Гороховую или…
– Знаешь, Тальберг, – Александр от смущения не знал, куда девать глаза, – что-то я решил повременить со штабом… Что-то нездоровится мне. Отлежусь недельку дома, приду в себя…
– А ты разве не за новым назначением? Я думал, тебе предписано…
– Да нет, в отпуску я… По ранению.
– Тогда действительно – лучше прийти в себя, – покивал головой немец. – Значит, на Пушечную?
– Нет, я в имение… Слушай, Карл, ты не одолжишь мне рублей двадцать пять, а? Поиздержался в дороге…
– Какой разговор, друг! – полез за отворот шинели фон Тальберг. – Помочь другу – честь для меня…
18
Автобус с шипением закрыл дверцы и покатил себе дальше, а Саша, проводив его взглядом до поворота, подхватил с обочины тощий свой баул и зашагал, разбрызгивая грязь, по знакомому проселку, ответвлявшемуся от асфальтированной трассы.
В лесу уже лежал снег, рыхлый и темный, изъеденный мириадами пор, готовый впитаться в землю талой водой из-за неожиданной декабрьской оттепели, но упорно держащийся здесь, вдали от солнечных лучей и поддерживаемый ночными морозцами. Но недолго ему уже осталось хранить верность зиме, как бойцу в окружении. Приближался ее черед.
Солнце склонилось к западу и наконец под вечер, пробившись сквозь тучи, бросало на раскисшую дорогу косые, синие в оранжевых закатных лучах, тени, превращая грязь в расписанный геометрически правильным узором восточный ковер. Раскидистые ели тесно, будто молчаливые стражи, обступали проселок, и все вместе это создавало иллюзию мрачного великолепия какого-то невиданного дворца…
Расстояние, в салоне автомобиля всегда казавшееся плевым, на деле превратилось в довольно долгое путешествие. Лес расступился, когда над головой уже сияли первые звезды. Подмораживало, и грязь под ногами, распустившаяся за день, схватывалась в хрусткий монолит.
Завидев огни родного дома, Александр переложил баул в другую руку, подышал на озябшие на вечернем морозце пальцы и ускорил шаг. Больше всего он опасался, что в усадьбе никого, кроме слуг, не будет и придется объяснять по телефону, почему он не явился сразу в родовой особняк на Пушечной, а поперся на ночь глядя в такую даль, да еще на рейсовом автобусе и пешком. И уж тогда скрыть свои намерения вряд ли получилось бы. А Саша хотел все еще и еще раз обдумать, чтобы потом уже о своем решении не жалеть никогда. Теперь же, при виде ярко освещенных окон отчего дома – прислуга никогда не позволила бы себе такой роскоши – у него отлегло от сердца.
Отца, общения с которым он сейчас не хотел больше всего, застать здесь он не ожидал – капитан лейб-гвардии Семеновского полка Павел Георгиевич Бежецкий непременно был на службе, но матушка… Миновав роковой в жизни любой женщины, а особенно женщины светской, рубеж, Мария Николаевна, хотя и не чуралась общения, мало-помалу переходила в категорию «барыни», все чаще круговерти Санкт-Петербурга предпочитала тишину и уют усадьбы и покидала сей милый ее сердцу уголок все реже… По крайней мере сейчас, в зимне-осеннюю распутицу, на то, что она именно в имении, а не в столице, ее сын мог поставить все свои «капиталы» – так и не разменянную «катеньку»,[93] одолженную приятелю не по-немецки щедрым фон Тальбергом.
Был и еще один человек, совет которого был бы для него сейчас неоценим, – дедушка, Георгий Сергеевич. Вот уж кто точно не сдвинет сурово брови, не перейдет на ледяной тон, каким отчитывают провинившихся подчиненных, не оборвет на полуслове гневной тирадой. Старый вояка, проживший долгую жизнь и души не чаявший в продолжателе рода Бежецких – вот кто сейчас нужен был Саше даже больше, чем ласковая и добрая матушка, чем строгий, но справедливый отец…
Морозец здесь, на открытом пространстве, крепчал, заставляя кутаться в шинель плотнее. Пар от дыхания висел в безветренном воздухе частой кисеей, не желая рассеиваться, оседая тонким инеем на воротнике и щеках, а всплывшая из-за верхушек леса чуть ущербная луна пропитывала его своим колдовским зеленоватым сиянием…
Вот и ворота.
– Кого это несет в такую познеть? – послышался из сторожки ворчливый голос Трофимыча, старого дедова денщика, прошедшего с барином де одну победоносную кампанию, чтобы на склоне лет занять почетное и не слишком хлопотное в здешних тихих местах место привратника. Словно верному сторожевому псу, состарившемуся на цепи, ему не требовалось стука в дверь, чтобы отреагировать на появление пришельца – своих он узнавал по шагам, а чужих – и подавно. Тем более, когда они приближались с таким треском и звоном по спаянной морозом в стеклянистую массу слякоти. – Стой на месте и отвечай!
– Я это, Трофимыч, – улыбнулся Саша на суровый окрик: словно тот же старый беззубый пес, привратник был строг лишь на вид, а на самом деле – вполне безобиден. – Открывай ворота, недремлющий Цербер!
В окошке затеплился огонек, мелькнула тень, и вот уже сам Трофимыч вырос во весь свой гренадерский рост на пороге… Вырос, чтобы ойкнуть, перекреститься суетливо и юркнуть обратно в убежище.
– Свят-свят-свят!.. Господи, спаси, сохрани и помилуй!.. Отведи силу нечистую…
«Неужели я так сильно изменился? Да нет же – Карлуша вон сразу узнал, на шею бросился… Что-то тут и впрямь нечисто…»
– Трофимыч! Ты спятил, что ли, на старости лет? Не признал? Это ведь я! Открывай ворота, а то промерз я тут до костей…
Но ответом путнику, которого и впрямь колотила дрожь, будто в лихоманке, были новые, еще более истовые молитвы и причитания вперемешку с присказками от дурного глаза, икоты и почему-то зубной боли. Видимо, перепуганный сторож решил вывалить на гостя, которого упорно не хотел признавать, весь свой оккультный арсенал без остатка.