Заживо погребенный
Шрифт:
— Да вот же он. Смотри, — он показал.
— Ах, ну да! Да, я вижу. Только знаешь, это больше похоже на фургон Картера Патерсена, чем на омнибус. Если б ты буковки нарисовал: «Авангард», или «Юнион Джек» — тогда бы сразу понятно было. Нет, очень красиво, правда. Это ты, наверно, научился рисовать от своего…, — она осеклась. — А что это там сзади за такая красная полосочка?
— Это железнодорожный мост, — пробормотал он.
— Ой, ну конечно! Какая же я бестолковая! Вот бы тебе и поезд туда же уместить. С поездами на картинах что плохо? Они не двигаются никуда. И по мебельным фургонам я замечала. А ты? Но если ты светофор поставишь, людям понятно будет, что поезд остановился. Хотя не помню, есть там на мосту у нас светофор, или же нет.
Он промолчал.
— А с правой стороны у
Опять он промолчал.
— И что ты с этим хочешь сделать? — спросила она ласково.
— Хочу продать, душа моя, — отвечал он мрачно. — Ты, возможно, удивишься, когда узнаешь, что это полотно стоит по меньшей мере восемьсот фунтов. А какой дикий шум поднялся бы на Бонд-стрит и не только, если б обнаружилось, что я здесь пишу себе, вместо того, чтоб гнить в Вестминстерском аббатстве. Подписывать, наверно, не стану — я редко подписывал картины — но поживем-увидим… Я по полторы тысячи получал за мелкие вещицы, похуже этой. Но в данном случае — сколько дадут, за столько и отдам. Нам скоро понадобятся деньги.
Слезы вскипели в глазах у Элис. Она поняла, что он безумней, куда безумней, чем она воображала — эти восемьсот и полторы тысячи фунтов за мазню, где непонятно ничего и глаз не на чем остановить! Когда прекрасные, настоящие картины, с горами и озерами, и в чудных рамках, можно купить у рамочников на Главной улице по три фунта штука! А он про сотни и про тысячи тут толкует! Понятно, — эта блажь, что якобы он может рисовать, пошла с того же бреда, который он вчера ей вываливал. Интересно, что дальше будет? Кто б догадался про ростки безумия в таком прекрасном человеке! Да, пусть безобидного безумия, но ведь безумия! Ей ведь запомнилось, как ее будто кольнуло что-то, когда она узнала, что он остановился в «Гранд Вавилоне» сам по себе — богатый гость! Она тогда подумала, что это очень странно, но, уж конечно, насчет безумия не догадалась. А самое плохое в безобидном безумии — что оно может в любой момент развиться в опасное безумие.
Ей оставалось одно, только одно: обеспечить ему полный покой, укрыть его от всех волнений и тревог. Все на нервной почве — все эти расстройства. Он огорчился из-за смерти своего хозяина. А теперь еще из-за этой неприличной пивоваренной компании он огорчился.
Она шагнула к нему, потом замешкалась. Надо было в секунду все решить, весь план продумать! Собраться с мыслями, пошевелить мозгами! Как бы его приободрить насчет этой дурацкой мазни? Она заметила наивный взгляд, который порою появлялся в его глазах, мальчишеское выражение, не вяжущееся с его седеющей бородой, с брюшком.
Он смеялся, пока она не подошла совсем близко и он увидел слезы в ее глазах. Тогда он перестал смеяться. Она теребила край его халата, подольщаясь.
— Нет, очень даже красивая картина! — повторила она снова. — И, если хочешь, я посмотрю, может, сумею ее продать. Но только, Генри…
— Да?
— Пожалуйста, пожалуйста, не беспокойся ты насчет денег. У нас их куча будет. И вовсе тебе не надо беспокоиться, я не хочу, чтоб ты беспокоился.
— Но отчего ты плачешь? — спросил он шепотом.
— Ах, просто… просто я подумала, какой ты милый, что стараешься так заработать деньги, — солгала она. — На самом деле вовсе я не плачу.
И она выскочила вон, на самом деле плача. Предельно все это было комично, но он счел за благо не бежать за нею, чтоб тоже не расплакаться…
Покровитель искусств
За кризисом на Вертер-роуд № 29 последовало затишье. Прайам продолжал писать, и больше не делал из этого тайны. Однако о его живописи в их разговорах не поминалось. Оба избегали ее касаться, она — на всякий случай, он — из-за того, что ее взгляды на искусство показались ему недостаточно тонкими. В каждом браке есть такой предмет — обычно не один — о котором муж никогда не помянет своей жене, из уважения к своему уваженью к ней. Едва ли Прайам догадывался, что Элис считает, что он сходит с ума. Он думал, что просто кажется ей чудным, как все художники кажутся чудными всем не художникам. Ему было не привыкать: Генри Лик всегда считал его чудным. А насчет того, что не поверила, когда он ей открылся — он не стал осуждать ее за то, что сочла его либо лжецом, либо безумцем. По зрелом размышлении он себе внушил, что просто она сочла всю его историю неловкой шуткой, капризом, одним из бурных приступов дурашливости, какие на него вдруг находили.
Таким образом, ход эволюции, очевидно, прекратился на Вертер-роуд на три дня целых. Но вот произошло одно невероятное событие, после которого прогресс возобновился. Прайам с раннего утра был на реке, делал наброски, потом дошел до Барнса, оттуда свернул на Барнский луг, потом по Аппер-Ричмонд-роуд дошел до Главной улицы. Он стоял на южной стороне Аппер-Ричмонд-роуд, а на северной, почти у самого угла, стояла лавка его табачника. Что-то необычайное в облике этой лавки заставило его пуститься через улицу: табаком он уже запасся. Необычайным был вид витрины. Прайам застыл посреди улицы. Дальше можно было не идти. Посреди витрины стоял его «Мост Патни». Прайам не мог оторвать от него взгляда. Он поверил своим глазам — глаза были самой совершенной его частью и никогда его не обманывали; но будь на его месте человек с обыкновенными глазами, тот едва ли мог бы им поверить. Полотно без всякого сомненья наличествовало в витрине. Вставленное в дешевенькую рамку, какие используют обычно для рекламы мыла и табака. Он почти точно помнил, что эту рамку он уже видел в лавке: она обрамляла рекламу «Теддис Снафа». Видимо, табачник, изъял из рамки джентльмена восемнадцатого века с пальцами под носом и заменил его «Мостом Патни». Так или иначе, рамка была слегка великовата, но зазор как-то не замечался. Крупная надпись на рамке гласила: «Продается». А вокруг располагались сигары обоих полушарий, от тощеньких «Сиак Вифф», по пенни штука, до роскошнейших манильских; и сигареты на всякий вкус; и величавое разнообразье крошки от всех сулимых видов табака; и пенковые трубки, и деревянные, и схемы таинственного их устройства; и мундштуки для сигар и сигарет, уложенные на плюше; и карманные сигарочницы из алюминия и прочих драгоценных металлов.
Сияя здесь, картина выглядела почти нелепо. Прайам посреди улицы залился краской. Ему казалось, что сама нелепость зрелища неизбежно соберет здесь толпы, они запрудят улицу, будут препятствовать движению, а когда какой-то индивид, не вовсе идиот в искусстве, заметит качество картины, — о, тут пойдет такое любопытство публики, так всколыхнется пытливость журналистов! Поразительно, и как это ему хоть на минуту могло взбрести на ум, будто удастся упрятать авторство картины. Она попросту кричала: «Прайам Фарл», каждым сантиметром своим кричала. В любой картинной галерее Лондона, Парижа, Рима, Милана, Мюнхена или Бостона она бы стала центром, средоточием, объектом восторженного поклонения. Она напоминала его знаменитый «Pont d'Austerlitz» [12] , висящий в Люксембурге. И ни рамке «химического золота», ни пестрому разнообразью других товаров не под силу было ее убить.
12
«Мост Аустерлица» (фр.).
Толпы однако никакой не наблюдалось. Люди проходили туда-сюда, как если бы в десяти милях от них никакого не было шедевра. Вот, правда, служанка, красными руками обнимая каравай, остановилась поглазеть на витрину, но сразу снова побежала мимо.
Первым бессознательным побужденьем Прайама было ворваться в лавку и потребовать с табачника объяснения сего феномена. Но он, разумеется, одумался. Разумеется, он понял, что своим наличием в витрине картина обязана исключительно заботам Элис.
Он медленно побрел домой.
Она выбежала в прихожую на хруст его ключа.
— Ой, Генри, — заговорила она возбужденно, — я что хочу сказать. Прохожу я мимо лавки мистера Эйлмера, а он витрину украшает, и вдруг меня прямо как стукнуло: он же твою картину может выставить. Ну, я подбегаю и его спрашиваю. Он говорит, пожалуйста, но только, говорит, надо ее сейчас же принести. Ну, я сбегала и принесла. Он рамочку нашел, и надпись сделал, и про тебя расспрашивал. Такой любезный. Ты сходил бы, глянул. Думаю, ее и купить могут, ничего не будет удивительного.