Заживо погребенный
Шрифт:
— Я бы продал, — пролепетал Прайам едва слышно.
— Продали бы, а? Что ж, очень возможно, вы и правы. Вот ведь меня какой вопрос волнует: а вдруг вот-вот объявится другой художник, который такие вещи будет делать лучше даже, чем сам Фарл? По-моему, такая возможность не исключена. Объявляется умнейший, знаете ли, ловкий малый, и подделывает Фарла так, что только такие люди, как вы, мэтр, ну, может быть, как я, заметят разницу. Такую работу можно ведь великолепнейшим образом подделать, была бы ловкость рук, а, как по-вашему?
— О чем вы? — спросил Фарл, похолодев.
— Ну, мало ли, — загадочно ответил мистер Оксфорд, — всякое бывает. Можно подделать стиль, и затопить рынок полотнами, в общем и целом, буквально как у Фарла.
Он улыбался все более и более интимно. Взгляд его что-то такое в себе таил. Будто что-то такое внушал Прайаму, что не выразишь словами. На ясном лице было выражение, присущее в подобных случаях подобным лицам, и в нем читалось: мы-то мол с вами знаем, что не существует ни добра, ни худа, — по крайней мере, многие вещи, которые обычный раб условностей считает злом, на самом-то деле суть добро. Так Прайам истолковал это выражение лица.
«Вот грязный негодяй, он ведь хочет, чтоб я для него подделывал самого себя! — подумал Прайам, скрывая вдруг накатившую ярость, — он с самого начала знал, что никакой нет разницы между тем, что я ему продал, и тем, что у него уже висит. Намекает, дрянь, на то, что мы поладим. А до сих пор играл со мною в кошки-мышки!»
Вслух он сказал:
— Не знаю, могу ли вообще вам что-нибудь советовать. Я не умею продавать картины, мистер Оксфорд.
Это было сказано таким враждебным тоном, который должен бы навек лишить мистера Оксфорда дара речи, но нет, нисколько не лишил. Мистер Оксфорд вильнул, как конькобежец, выделывающий новую петлю, и начал разливаться о достоинствах пейзажа Вольтерры. Он разобрал его по косточкам, притом так тонко, верно, будто картина сейчас у него перед глазами. Прайам подивился этой точности. «А понимает кое-что, подлец!» — мрачно размышлял Прайам.
— Вы не находите, что я тут перехваливаю, а, cher ma^itre? — заключил мистер Оксфорд, улыбаясь.
— Слегка, — сказал Прайам.
Если б только он мог убежать! Но он не мог. Мистер Оксфорд его буквально загнал в угол. Никакой надежды на избавление! К тому ж он толстый, ему за пятьдесят.
— А-а! Так я и знал, что вы это скажете! А теперь — не будете ли вы так добреньки, не сообщите ли, в какой период вы её писали? — спросил мистер Оксфорд, эдак небрежно, но так сжал кулаки, что побелели костяшки пальцев.
Вот она, развязка, вот куда мистер Оксфорд все время гнул! Все время зубастая улыбка мистера Оксфорда скрывала знание о том, кто такой Прайам!
Глава X
Тайна
— О чем вы толкуете? — спросил Прайам Фарл. Но вопрос прозвучал неубедительно, с таким же успехом он мог сказать: «Я знаю, о чем вы толкуете, и отдал бы миллион фунтов, ну, около того, чтобы мне только провалиться сквозь этот пол». Несколько минут тому назад он готов был отдать пятьсот фунтов, ну, около того, чтоб просто отсюда убежать. Теперь он уже хотел, чтобы с ним произошло чудо Мэсклина [17] . Вселенная как будто рушилась вокруг Прайама Фарла.
17
Мэсклин, Невил (1732–1811) — английский астроном. Директор Гринвичской обсерватории. Исследовал прохождение светил, плотность земли.
Мистер Оксфорд все улыбался, правда так, как когда вы сдерживаете дыханье на пари. Вы чувствуете, что силы ваши на исходе.
— Вы Прайам Фарл, правильно? — тихо, очень тихо спросил мистер Оксфорд.
— С чего вы взяли, что я Прайам Фарл?
— Я считаю, что вы Прайам Фарл, потому что вы написали ту картину, которую я купил у вас сегодня утром, а я уверен, что никто кроме Прайама Фарла написать ее не мог.
— Значит, вы с самого утра со мной играли в кошки-мышки?
— Ну, зачем же так, cher ma^itre, — шепотом урезонивал его мистер Оксфорд, — просто должен же я был нащупать почву. Прайам Фарл, считается, похоронен в Вестминстерском аббатстве, естественно, я это знаю. Но лично для меня наличие в природе картины «Главная улица Патни», притом явно только что написанной, абсолютно точно доказывает, что он отнюдь не похоронен в Вестмистерском аббатстве, а живет себе и поживает. Непонятная вещь, поразительная вещь, как могла произойти столь дикая ошибка на похоронах, совершенно поразительная вещь, и влечет за собой самые немыслимые последствия! Но это дело не мое. Естественно, для того, что произошло, были какие-то солидные причины! Меня это не волнует, меня это не касается — то есть профессионально не касается. Просто я заявляю, когда вижу картину, на которой еще краска не обсохла: «Эта картина написана таким-то художником. Я эксперт, тут я ставлю на карту свою репутацию». И, пожалуйста, только не надо мне рассказывать, что данный художник умер несколько лет тому назад и с национальными почестями похоронен в Вестминстерском аббатстве. Не надо. Не может такого быть. Я эксперт. И если факты о смерти и похоронах не вяжутся с моими выводами об авторстве картины, так я вам скажу: тем хуже для фактов. Я скажу: ну, значит… э-э… произошло какое-то недоразумение насчет… э-э… трупов. Ну как, cher ma^itre, как вам мое рассуждение? — мистер Оксфорд легонько барабанил пальцами по столу.
— Не знаю, — сказал Прайам. Что было новой ложью.
— Вы — Прайам Фарл? — не отставал мистер Оксфорд.
— Ну, если вам так угодно, — свирепо рыкнул Прайам, — да, да. И теперь вы знаете.
Мистер Оксфорд отпустил свою улыбку. Он невероятно долго ее удерживал. Он отпустил ее, и глубоко, с облегчением, вздохнул. Он бежал на коньках по тончайшему льду, обегая грозные полыньи, и вот достиг безопасного берега, и только сейчас начал понимать, какой опасности бросал он вызов. Он совершенно был уверен, что разбирается в картинах. Но когда ты говоришь, что совершенно уверен, особенно, когда говоришь с вызовом, с нажимом, за этим всегда кроется: «не совсем уверен». Так было и с мистером Оксфордом. И впрямь, — исходя из существования всего-навсего какой-то там картины, доказывать, что кошмарнейшим образом успешно обморочили самую поразительную нацию на свете — да тут не просто неосторожность нужна со стороны доказывающего.
— Но я не хочу, чтоб это дальше шло, — так же свирепо шепнул Прайам, — и хватит об этом.
— Естественно, — сказал мистер Оксфорд, но тону его не доставало убежденности.
— Это одного меня касается, — сказал Прайам.
— Естественно, — повторил мистер Оксфорд, — по крайней мере должно бы вас одного касаться. И стоит ли говорить, что уж кто-кто, а я никогда бы не стал соваться, но…
— Прошу вас вспомнить, — перебил Прайам, — что вы эту картину купили сегодня утром просто в качестве картины, за ее достоинства. Вас никто не уполномочил связывать с нею мое имя, и я должен вас просить оставить имя мое в покое.
— Безусловно, — согласился мистер Оксфорд. — Я купил ее в качестве шедевра и вполне доволен своим приобретением. Подпись мне не нужна.
— Я последние двадцать лет не подписывал своих картин, — сказал Прайам.
— Прошу меня извинить, — возразил мистер Оксфорд, — но каждый квадратный сантиметр каждой вашей картины подписан, очень даже подписан. Вы кистью не можете холста коснуться, и чтоб его не подписать. Только величайшим художникам дается свыше право не ставить буковок в углу картин, чтобы потом их не присвоил какой-нибудь другой художник. По мне, так все ваши картины подписаны. Но кое-кому требуются иные доказательства, кроме точного знания и тонкого вкуса, и вот тут-то могут возникнуть неприятности.