Заживо погребенный
Шрифт:
— И слушать не желаю. До свиданья!
Гигант у двери едва успел распахнуть ее для Прайама. Прайам бежал — бежал, и его преследовал кошмар: виденье людного суда. Невыразимая мука! Он посылал мистера Оксфорда в преисподнюю и даже ниже, и клялся, что палец о палец не ударит, чтобы спасти мистера Оксфорда от пожизненных каторжных работ.
Получение денег
Он стоял у подножья монумента и дико разговаривал с самим собой. Ну хоть слава Богу, вырвался оттуда, от этих карликов, ползающих по коврам, невидимо ютящихся на креслах и диванах. Он, собственно, не помнил, что с ним происходило с той минуты, когда он выскочил из-за стола; не помнил, встречал ли что-то, кого-то на пути наружу; помнил только льстивые, подобострастные увещеванья мистера Оксфорда, преследовавшие его до самой
Совершенно забывая о том, что шофер тоже человек, собрат его, Прайам тут же повернулся на каблуках и зашагал прочь по улице. На углу этой улицы был крупный банк и, преисполнившись беззаветной отваги, как солдат в сраженье, Прайам переступил порог. Никогда еще прежде не бывал он в лондонском банке. Сначала он ему напомнил клуб, только на огромном плакате был означен день месяца, как бы мистическое число — 14 — другие же плакаты содержали разрозненные буквы алфавита. Потом он разглядел, что это такой большой зверинец, в котором дрессированные молодые люди разных размеров, разных лет, сидят в крупных клетках из красного дерева и проволоки. Он шагнул прямо к одной из клеток — с дыркой — и швырнул туда чек на пятьсот фунтов — довольно вызывающе швырнул.
— Вам рядом, — так за решеткой произнесли уста над высоким воротничком и зеленым галстуком, и надменная рука швырнула чек Прайаму обратно.
— Рядом! — повторил Прайам в растерянности, но и в бешенстве.
— Там — от А до М, — произнесли уста.
Тут-то Прайам понял значенье одиноких букв, и, в новом припадке бешенства, метнулся к соседней клетке. Где другая надменная рука приняла чек, повертела так и сяк, с видом, говорившим: «Небось поддельный!»
И:
— Не подписано! — отрезали другие уста над другим высоким воротничком и зеленым галстуком. И вторая надменная рука толкнула чек к Прайаму так, будто это ходатайство о вспомоществовании.
— А-а, вот оно что! — еле выговорил Прайам от ярости. — А пера, например, у вас не найдется?
Зачем же было так себя вести? Он никакого права не имел вымещать дурное настроение на совершенно неповинном банке, выплачивавшем двадцать пять процентов своим акционерам, тысячу в год своим директорам и оставшуюся мелочь своим людям в клетках. Но ведь Прайам был не такой, как вы да я. И не всегда он вел себя вполне разумно. Ну не умел он злиться на одного человека, скажем, или на одно здание. Если уж он злился, так на всех и вся, оптом, в розницу и без разбора, и солнце, звезды и луна не составляли исключения.
После того, как он подписал чек, та же надменная рука снова его цапнула, и на лицевую, и на оборотную сторону обрушился град подозрений; затем пара глаз недоверчиво оглядела ту часть особы Прайама, которая им была видна. Затем глаза отпрянули, уста открылись в кратком слове и — о странность! — уже четыре глаза и два рта склонились к чеку и устремили свое вниманье на Прайама. Прайам думал, что сейчас пошлют за полицейским; в чем-то он, как ни странно, чувствовал себя виновным, по крайней мере подозрительным и был готов сквозь землю провалиться. Ужасно унизительно, когда тебя бессовестно оглядывают с таким холодным разочарованьем.
— Вы, значит, мистер Лик? — шелохнулись уста.
— Д-да, — очень медленно.
— В каком виде желаете?
— Буду весьма вам признателен, если вы мне выдадите банкноты, — высокомерно отчеканил Прайам.
Надменная рука дважды перещупала все купюры и, с особенным бумажным хрустом, одну за другой выложила перед Прайамом. Прайам, не глядя, все это сгреб и, без церемоний, без всякой благодарности дающему, сунул в правый карман штанов. И, чертыхаясь, вышел прочь из банка.
И все же, все же ему заметно полегчало. Пестовать и лелеять свою тоску, имея в кармане пятьсот фунтов наличными, согласитесь — очень, очень трудно.
ВИЗИТ К ПОРТНОМУ
Постепенно он угомонился, его успокаивала ходьба, быстрая, бесцельная ходьба, а горящий взор раздвигал перед ним толпу на тротуаре успешней, чем окрики лакея. И вот, сам не зная как, очутился он на набережной. На благородную излуку Темзы уже спускались сумерки, и восхитительная панорама открылась перед ним, странно впечатляющая панорама, которая даже из куда менее поэтических натур делывала поэтов. Гранд-отели, службы миллионеров и правительства, гранд-отели, мечи и распашные окна правосудия, гранд-отели, громадные арки вокзалов, купола соборов, здания парламента и гранд-отели смутно вставали на речном изгибе, чернея в темной фиолетовости неба. Огромные трамваи пролетали мимо, как озаренные аквариумы, пролетки обгоняли трамваи, а их уж обгоняли автомобили; призрачные баржи, взрыхляя воду, вдевались в пролеты мостов, как нить вдевается в игольное ушко. Лондон, Лондон рокотал, имперский, величавый, сверхримский Лондон. И вот — что это? — ни один муниципальный фонарь еще не зажигался, а уж невидимая рука, рука судьбы, печатала посланье на зыбкой стене мрака, постепенно заслонявшей дальний берег. И послание гласило, что чай Шиптона — лучше всего на свете. А потом рука все это стерла и в другом месте написала, что лучше всего на свете — виски Макдонелла; и эти две доктрины, подрагивая пиротехникой, продолжали опровергать одна другую, и все густела ночь. Пять минут целых прошло, покуда Прайам не разглядел за пререканьями этих истин верх скрытого лесами и незнакомого ему строенья. Сквозное, зыбкое, оно было прекрасно в сумерках, и поскольку Прайам подошел тем временем к мосту Ватерлоо, всегдашняя тяга к красоте его и погнала на южный берег Темзы.
Поплутав вокруг Ватерлоо-Стейшн, он, наконец-то вышел с тыла к нужному строенью. Да, вещь оказалась дивная; башня взбиралась несколькими разноцветными слоями, все уменьшаясь, пока не таяла крылатой статуэткой в небе. А снизу здание было тяжелое, обширное, и по фасаду — колонны, а за ними стрельчатые окна. Два крана тянули шеи из общего массива, и все вместе окружал дощатый забор. Через дверцу в заборе виднелся мерцающий, шипящий свет. Прайам Фарл робко заглянул вовнутрь. Там был простор. Несколько молодцов, кудлатых, мускулистых, темнея на фоне озаренных решетчатых лесов, обтесывали и расщепляли каменные глыбы. Картина взывала к кисти Рембранта.
Неопрятный толстяк тотчас устремился к двери. В руке он держал рулетку, губами зажимал кончик толстого карандаша. Это он растолковывал сны архитектора сонным британским малым. Жизненный опыт сделал его грубоватым.
— Слышь, — адресовался он к Прайаму, — какого тебе дьявола тут надо?
— Какого дьявола мне надо? — отозвался Прайам, еще не вполне расставшийся с воинственным расположеньем духа. — Я просто хотел бы знать, что это за здание, черт вас дери?
Толстяк слегка перекосился. Вынул изо рта карандаш и сплюнул.
— Новая картинная галерея это, строится по завещанию — ну, Прайма Фарла. Вишь ты, не знал? — У Прайама дрогнули губы, он чуть не вскрикнул. — Видал? — продолжал толстяк, тыча пальцем в дощечку на заборе. На дощечке значилось: «Рабочие не требуются».
Толстяк холодным взором окинул Прайама с ног до головы, вернее, от позеленелой шляпы до мешковатых, мятых брюк.
И Прайам побрел прочь.
Он был ошарашен. Потом снова его охватило бешенство. Он отлично сознавал весь юмор положения, однако юмор этот был несколько своеобразный, не то чтобы животик надорвешь. Прайам бесился, и не брезговал такими выражениями, какие мы используем в бешенстве, когда нас никто не слышит. Снова захваченный своим искусством, как некогда на континенте, он давно уже не читал газет, и, хоть и не забыл о своей просьбе к нации, никак не предполагал, что она может вылиться в столь архитектурные формы. Он ничего не знал о хлопотах Дункана по увековечиванью родового имени. Нет, это его просто подкосило. Мысли о том, какие дикие последствия могут за собой повлечь ненужные, пустые жесты, на него нахлынули. Когда-то, давным-давно, под действием досады, он начеркал несколько строк на листке бумаги и подписал в присутствии свидетелей. И ничего — ничего решительно — не происходило целых два десятилетья! Бумага спала… и вот вам, пожалуйста, эта бетонная громада в самом центре Лондона! Невероятно. Нет, это превосходит все границы!