Здесь был Баранов
Шрифт:
– Не знаю, – честно сказал Дима. – А надпись читали?
– Какую надпись? – удивился Вишняков.
Дима взял обломок штукатурки.
– Эту. «Что сирийцу морковь, то…» Знаете, как заканчивается?
– Как?
– «…то римлянину каша».
Вишняков поднял бесцветную бровь. По лбу побежали складочки.
– Просто здесь… – Баранов покраснел. – В общем, есть второй смысл. Не совсем приличный. Ну… я не могу сказать. Это-то у вас зачем хранится? Это же не искусство?
– Послушайте, молодой человек, – медленно заговорил Вишняков, – я
– Да.
– И больше нигде не состоите?
– Нет… а что?
– В таком случае, каким образом вы прочитали надпись? Она же не закончена.
– Я знаю это присловье, – сказал Дима. – Как же еще?
– М-м… – неопределенно отозвался Вишняков. – Для сюковца вы на удивление много знаете. Хотите чаю?
– Да, – сказал Дима. – Меня зовут Вадим Баранов, – спохватился он, сообразив, что не представился.
Вишняков утащил его в подсобку, где принялся потчевать скверным чаем и выспрашивать. Дима не хотел открывать незнакомому человеку все свои тайны и потому поначалу ссылался на какие-то несуществующие книги, которые якобы достал в библиотеке СЮКа, а потом, когда Вишняков легко уличил его в обмане, замолчал и наконец признался:
– Я не могу просто так взять и все вам рассказать. От этого могут, наверное, случиться неприятности.
Вишняков неожиданно сжал его руку, крепко, уважительно. Не так, как завуч в СЮКе, в конце учебного года вручая табель с отметками.
Баранов вскочил, как ужаленный.
– Мне пора, Евгений Петрович, – выговорил он. – Пожалуйста, помогите мне отсюда выбраться.
Вишняков, внешне спокойный, вывел его в большой подвал, оттуда – еще в один зал, где в темноте угадывалась гигантская статуя божества, а затем поставил лицом к двери и показал рукой:
– Идите по коридору, никуда не сворачивая.
Дима бросился бегом. Вишняков долго еще смотрел на дверь, за которой скрылся странный посетитель, и кусал губу.
В интернате Баранова ни о чем не спросили, только Артур, встретившись с ним возле спальни, покрутил пальцем у виска. Дима плохо спал ночью. Все пытался сообразить: стоит этот Вишняков доверия или нет. Вишняков был человеком извне, следовательно, принципиально иным, нежели сотрудники космической службы. С другой стороны, кто из товарищей по СЮКу мог бы сейчас понять Баранова и помочь ему? Разве что Иван…
В тяжких раздумьях Дима заснул, а наутро у него уже было готово решение, и он еле досидел до конца занятий. Прочие сюковцы с ним почти не разговаривали: девочки хихикали, собираясь стайками по углам, а ребята при виде Димы хмурились и отводили глаза.
У Вишнякова Баранов появился уже вечером. Музей был закрыт, однако подвальное окно горело, и Дима постучал туда. Он кое-что принес Евгению Петровичу. Нечто такое, что, возможно, облегчит их дальнейшее общение.
Сестерции и набор игральных костей оказали на Вишнякова странное действие. Несколько секунд он глядел на предметы, выложенные Димой на стол, а затем перевел ничего не выражающий взгляд на своего гостя.
– Могу я, в свою очередь, поинтересоваться, Вадим, откуда у вас эти вещи?
– Они мои, – просто сказал Дима. – Если вы насчет того, не спер ли я их, то нет. Сестерции заработал, а кости купил. Кстати – играете? Хотите, научу?
– Я? Нет… Не играю. Впрочем… Скажите, Вадим, я правильно понял, что некто расплатился с вами сестерциями?
Баранов несколько раз кивнул и прибавил:
– Вы же мне верите?
Вишняков задумчиво повертел монеты в пальцах.
– Пожалуй, верю… У ваших денег удивительно живой вид. Деньги в какой-то мере похожи на женщин: если их не вожделеть, они превращаются либо в хлам, либо в произведение искусства, но в любом случае перестают быть живыми.
– А, – сказал Баранов, – значит, вы тоже…
– Что – тоже? – уточнил директор Эрмитажа.
– Мертвяков не любите.
– Их никто не любит, Вадим, даже те, кто ими является. Поэтому люди теперь почти не улыбаются. Либо ржут, либо скалятся. А улыбка – знак живой души.
– Вы умный, – сказал Баранов. – Я тут подумал-подумал… Я вам все расскажу, Евгений Петрович. Дело в том, что у меня есть машина времени.
Вишняков слушал хорошо: внимательно, изредка перебивая вопросами. Под конец барановской повести он уточнил:
– Вы говорите о волнениях в Энне и Тавромении?
– Да. Кстати, что тогда случилось? Можно узнать подробнее?
– Хм, – отозвался Вишняков. – Ничего хорошего. Древнеримский бунт, бессмысленный и беспощадный.
– Я хочу туда вернуться, – помолчав, сознался Баранов. – Мне все равно, пусть даже бессмысленный и беспощадный, лишь бы с ними, а не с этими.
– Полагаете, такое возможно? – осведомился Вишняков.
Дима налег на стол грудью.
– Главное – получше спрятать машину времени. Чтобы на этот раз не нашли.
– А вы сумеете ее выкрасть? – спросил Вишняков азартно.
Перед сном Ваня Терочкин решился и заговорил с Барановым.
– Куда ты все время ходишь? Второй день убегаешь с таким видом, будто у тебя свидание.
– Вот откуда ты, Жанно, можешь знать, с каким видом человек убегает на свидание? – не выдержал Дима.
Если Терочкин и обиделся, то не подал виду.
– Пойми, Баранов, мы твои друзья.
Баранов сел на своей койке, натянул одеяло под подбородок.
– Не говори за всех, Ванька… Ты – мой друг, но вообще… Сегодня ребята так на меня смотрели – мороз по коже.
– Как? – Иван повернулся, подпер щеку ладонью.
– Как будто я только что упал в дерьмо.
Иван поморщился.
– Просто мы о тебе беспокоимся, Баранов. Думаем, как бы тебе помочь.
– Не смешивай понятия, Ваня. Вам надо сделать меня удобным в обращении. При чем тут «помочь»?
– Злой ты, Димка, – сказал Иван, укладываясь на подушку. Он чувствовал горечь во рту и жалел, что вообще начал разговор.